Кайл Иторр - Искусство - вечно (фрагмент)
И тогда отложил я кровавый металл,
Но петлею на горло судьбы легла нить.
Мы свой собственный рок
за собою ведем,
И в назначенный срок
до весов добредем,
И на левую чашу
положат мечты
А на правую - сажу
и зло пустоты.
Ему казалось, что теплое майское солнце стало из бледно-золотого - багровым, затянутым пеленой сладкого дыма. И не зря. Потому что под опущенными веками радужная оболочка расширялась, закрывая весь белок, а под тканью одежды менялась плоть, с жуткой медлительностью похрустывая костями и перемещая хрящи и мускулы. Изменение не слишком сильное - но достаточное, чтобы обеспечить немедленное сожжение, если вдруг это откроется. А чуть погодя так и произойдет, сдерживаться он уже не мог. Только музыка, только терзающие мандолину пальцы пока еще напоминали об окружающем мире... но вскоре, он знал, уйдет и это.
Я сумел превозмочь жесткий жребий судьбы,
И в сраженьи с собой сам себя погубил.
Да, я жив - но стоят лишь пустые гробы
Вдоль дороги, где я эти годы прожил...
Пусть услышат меня
те, кого уже нет
Дети Пепла, Огня
и Несущего Свет,
Скоро круг завершит
Колесо, и тогда
Я отброшу свой щит
и войду во Врата!
Первой завопила средних лет толстуха. Пока - от страха, нечленораздельно, указывая на него дрожащим пальцем. Скоро вопль ужаса сменится яростной истерикой, но он вряд ли успеет услышать это. Трубадур знал, ЧТО видят люди, изо всех сил пытающиеся не верить собственным глазам. Он бы даже усмехнулся, однако забыл, как это делается. Сутулость уже была не нарочитой, а вполне естественной. Одежда трещала на груди, свободно болтаясь в поясе и ниже; ремни сандалий резали покрывшиеся шерстью ноги, подобные звериным лапам. Он даже не пытался уклониться, когда первый камень оставил кровавую ссадину на лбу. До конца оставалось всего ничего... и незачем было оттягивать неизбежное.
Мимо леса за зыбкой границе миров,
Мимо старых, в трясину ушедших камней...
Да, я жив; и со мною жива еще кровь
Для сраженья лишь бледных седлавших коней.
Не жалеть! Ни о чем,
никого, никогда!
Пусть за правым плечом
дышит в ухо беда,
Пусть за левым слыхать
уже ловчих свистки,
Все равно - можно встать
и оскалить клыки!
Метко пущенный топор раскроил в щепки ни в чем не повинную мандолину и вонзился ему в живот. Волчий оскал, окрашенный кровавой слюной, заставил людей на мгновение отпрянуть, однако у кого-то тут же сыскались вилы с прочными деревянными зубьями, у другого обнаружился острый и тяжелый разделочный нож - и полагаясь на силу оружия, они вновь ринулись на оборотня-трубадура...
Оборотни помирают не только от серебра, с тех пор свято убеждены крестьяне в Эстремадуре, леонской земле на границе с Лигурией. Им не было дел до странной схожести старой, почти уничтоженной расы г'нолла с истинными оборотнями. Им не было дел даже до того, что во время оно считалось: убивший оборотня сам вскоре становится оборотнем, - это не более чем языческое суеверие, твердо говорил деревенский священник, отец Родригес. Не было причин не доверять ему, не раз уже доказавшему и монастырскую ученость, и просто соседскую добросердечность. Фургончик со всем нехитрым скарбом спалили на месте, в костер бросили и искромсанные останки. Оставшуюся после этого золу окропили святой водой и закопали у перекрестка, на всякий случай вколотив в "нечистое место" новенький осиновый крест (разумеется, с заостренным нижним концом). Следующим утром на перекладине креста объявилась краткая надпись. Не на леонском или лигурийском диалекте - на подлинной, литературной латыни Вергилия и Овидия; однако, оценить сие мог разве что отец Родригес, поскольку в селении больше никто не сумел бы прочесть и собственного имени. Никто, за исключением написавшего знаменитыми словами знаменитого имперского историка Такита: "Honesta mors turpi vita potior" - то есть "Честная смерть лучше позорной жизни". И нацарапавшего вместо подписи - четырехпалую ладонь, которая хмуро взирала на мир безвеким глазом, открывшимся на пересечении линий судьбы и ума.
