Елена Федина - Завещание Малого Льва
— Смотри на свечу, — сказала она ласково, но твердо, — слушай меня, не отрывай взгляда. Хорошо. Сосредоточься… а теперь, девочка, на меня смотри.
Она направила белый луч из ладони Скирни в лоб. Та вздрогнула, замерла и вдруг, ничего еще не сказав, начала горько плакать.
Скирни сжимала в руках совершенно мокрую салфетку. Она ничего не помнила. Напротив в тусклом пламени догорающих свечей сидела усталая, печальная Гева, она смотрела с такой нежностью своими бездонными зелеными глазами, что хотелось броситься к ней и прижаться. У Скирни был идеал — Флоренсия Нейл. Второй потрясающей женщиной в ее жизни была жрица Гева. Правда, ее она еще и побаивалась.
Богини почему-то не удивляли, золотые львицы тоже, они просто казались нереальными, сказочными существами, Гева же была настоящей. Она прожила сорок тысяч лет не на небе, не в мирах иных, а здесь, на грешной земле, она всё видела и всё понимала.
— Что это? — спросила Скирни растерянно, — я плакала?
— Ничего страшного, — улыбнулась Гева, — так бывает.
— Море слез?
— В жизни ты очень сильно себя контролируешь, детка. Вот и накопилось. Знаешь, это даже хорошо, что ты выплакалась, теперь тебе будет полегче.
— Я ничего не помню, — сказала Скирни.
Жрица молчала. Это было странно и даже страшно.
— Гева, скажи же мне… почему ты молчишь? Ты поняла, что со мной?
— Да. Я поняла, что с тобой, — жрица вздохнула, — но даже не знаю, смогу ли тебе помочь. Это зависит только от тебя.
— От меня?
— Ты уникальная женщина, Скирни. Всё, что я предполагала — неверно. Возможно, мне вообще не стоило в это лезть.
— Гева, ты меня пугаешь.
— Нет-нет, не волнуйся. Ничего ты ужасного не совершила. И не совершишь никогда. На тебе нет никакого греха. Ты очень хорошая, Скирни.
— Гева…
— Да-да. Ты в самом деле очень хорошая девочка, — жрица покачала головой, как будто не одобряла этого, — ты даже слишком хорошая. И в этом вся твоя беда. Ты такая, другой быть не можешь. Леций даже говорил, что ты святая.
— Он так сказал?
— Он в чем-то прав. Может, ты и не святая, но определенно к этому стремишься.
Скирни не возражала. Как взрослая, честная женщина, она вполне могла себя оценить. Она была добра. Она считала, что это самое главное. Она даже не нуждалась во внешней красоте, к ней и так все тянулись: и мужчины, и женщины. Она была немножко волшебницей, когда дело касалось ее пациентов. Это она тоже про себя знала, считала, что вполне свой дар заслужила и должна его использовать с полной отдачей. Этим и занималась всю жизнь. И вообще она была вполне довольна собой и своей жизнью… если только не вспоминать мерзкое прошлое.
— Я не то чтобы стремлюсь, — сказала она, — так получается.
— Ты хочешь быть совсем безупречной, да?
— Нет. Просто жить в согласии с собой и своей совестью.
— Хочешь, Скирни, — строго посмотрела на нее Гева, — хочешь быть святой, не меньше. И на самом деле вся твоя беда именно в этом. Согласия с собой у тебя нет. Ты слишком к себе строга, Скирни. Ты требуешь от себя невозможного. Ты ненавидишь себя за такие обычные слабости, которые другая женщина давно бы себе простила и жила бы себе спокойно со своим прекрасным мужем. Что я могу тут сделать? Это вопрос твоей гипертрофированной совести. Ты сама не желаешь себя прощать.
— Считаешь, всё безнадежно?
— Наоборот. Я считаю, что всё скоро образуется, если ты не будешь претендовать на вселенскую безупречность. Ведь этого от тебя никто не ждет, кроме тебя самой. Пойми! И монашество твое тоже никому не нужно. Ты любишь Льюиса, Льюис любит тебя, а всё остальное — чушь и накипь.
— Чушь и накипь, — повторила Скирни с горечью, — спасибо, Гева. Я поняла.
— Я тебе сделаю настой, если хочешь. Будешь принимать на ночь по полчашки. Это поможет успокоиться.
— Да что ты, Гева. Я спокойна.
Она сказала так и снова прослезилась, от этого даже стало неловко.
— Оно и видно, — вздохнула жрица.
На том их разговор и кончился. Скирни вышла на мороз. После духоты и полумрака этот мир просто поразил свежестью и яркостью. И мысли пришли в голову тоже свежие и яркие. Хотелось непременно что-то сделать или изменить в этой жизни. Она побродила по стоянке вокруг своего модуля, потом посмотрела на часы и позвонила Ольгерду.
— Да, — сказал он деловито.
— Папа, это я.
— Привет, Скирни. Что у тебя?
— Папа… ты очень занят?
— Умеренно.
— Папа… мне надо на Шеор.
— На Шеор?!
— Мне надо срочно увидеть Льюиса.
Она так редко его о чем-то просила, что упираться он не стал.
— Ну, хорошо. Прилетай к нам домой. Я как раз успею переодеться.
Хорошо иметь отца Прыгуна! И мужа Прыгуна, и дядю Прыгуна и прочих родственников. Скирни до сих пор порой удивлялась, как ей удалось заиметь такую родню! Потом она вспоминала, что если бы не Льюис, ничего бы этого у нее не было. Был бы грязный задний двор, где она состарилась бы преждевременно или умерла бы давно от голода. Но Бог ее почему-то любит, и он послал ей прекрасного белого принца с далекой звезды. И она любит его больше жизни. Так неужели же эта любовь не сильнее какой-то «накипи»?!
Папа Ольгерд обнимал крепко. Он и выглядел мощно и был таким физически. Скирни подумала, что у нее сейчас треснут ребра.
— Какие вы все разные, — проговорила она, вспомнив, как деликатно и ласково переносил ее Леций.
— Не мешай, — строго сказал отец.
Она затихла, благодарно и доверчиво обвивая его шею руками. Они стояли во дворе его дома между качелей и снеговиков. Своего отца она преданно, без памяти любила. Она вообще искренне любила многих в силу своего доброго сердца. Но Ольгерда она сама себе в папы назначила, когда ему уже некуда было деваться. Ей очень этого хотелось.
Он тогда был несчастен. Они почему-то все тогда были несчастны: Ольгерд, Леций, Молчун-Сиргилл, такие большие сильные дяди, которых ей было до смерти жалко. Жалость вообще была основным чувством в ее жизни, она ею управляла. И из-за этой жалости — Скирни вдруг вспомнила — она сама приходила к одному охраннику с грустными глазами. Он никогда ее не требовал, просто ходил такой одинокий и потерянный и даже чем-то болел. Она его жалела, она приносила ему заваренную травку и даже сама раздевалась, и ей было приятно, что ему хорошо, и он смотрит на нее с благодарностью.
