Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца: Фантастические роман и повесть
Звонила секретарша, спасавшая от загрязнения лесное озеро.
Группа пенсионеров, борющихся за сохранение безымянного ручья и холмов.
Рыболовы, выручавшие из кислотных вод сантиметровых рыбок.
Они опоздали в мой репортаж, но я записал их адреса. Когда люди объединяются ради спасения любой живой мелочи, они способны взяться и за нечто большее.
Я был рад, что порвал с прежней жизнью, с «Телекатастрофой». Теперь я не по ту сторону экрана — не пугаю людей всемирными бедствиями, я среди них, вместе с их радостями и горем.
Прозвучал еще один звонок:
— Мистер Бари? Вы способны разговаривать по телефону с черным человеком?
— Я вас слушаю…
— Я только что видел ваш репортаж, — мелодично и мягко прозвучал голос в трубке. — И подумал: почему бы вам не рассказать, как умерщвляют мой негритянский народ? Многие из живущих уже мертвы…
Я затаил дыхание: сумасшедший или террорист? Что он хочет?
— Вы кто? — спросил напрямик.
— Джеймс Голдрин, писатель.
Я смутился, вспомнив его фотографии: печальное вытянутое лицо, длинные пальцы рук.
— Вы где, мистер Голдрин?
— Я остановился в том же отеле, что и вы.
— Заходите, мистер Голдрин.
— Не поздно?
Голдрин оказался на голову выше ростом и гораздо старше меня. Сел в уголке перед выключенным телевизором, обхватил руками поднятое вверх колено.
— Извините, я, как и вы, только что приехал в Америку, точнее вернулся, — просто сказал он. — И услышал ваш телемонолог. Захотелось поговорить с живым человеком.
Он — американец по происхождению, незаконный ребенок в доме, как он сам называет себя, — уехал в зените славы в Европу, вернулся на родину после двадцатипятилетнего пребывания за границей. Зачем? Не мог больше наблюдать издалека, как его народ убивают различными способами — стреляют, сжигают, вешают, умерщвляют духовно. Решил видеть все своими глазами. Вернулся к корням, к истокам.
— Вы задумались, мистер Бари, почему мы — писатели и журналисты — чаще всего рассказываем о мертвом, или почти мертвом, человеке, а не о живом? — Выпуклые глаза Джеймса смотрят на меня печально, голос у него ровный, глухой, как набат.
— Не у всякого хватит мужества ответить на такой вопрос…
— В людях осталось мало мужества, — просто заключил Голдрин.
В этот момент я представил гигантское, полное трагизма полотно. «Гернику» Пикассо. Я видел ее в Мадриде.
На профессиональном языке это называется «стоп-кадр». Весь мир исчез. Осталась «Герника».
В холодных зловещих вспышках света мечутся объятые ужасом люди и звери. Мир разъят на части всеобщим убийством. Изломы тел и предметов, искаженные болью лица, конвульсивные движения фигур — все здесь взывает, предупреждает о грозящей катастрофе, убийстве женщин, детей, стариков. Картина написана в 1937 году, когда фашистские бомбардировщики начисто разрушили древнюю столицу басков — мирный городок на севере Испании. И сегодня все в этой картине корежится болью, исходит криком. И глубоко ранит бесстрастно горящая в хаосе бело-голубой ночи обнаженная электрическая лампочка.
Я напомнил Голдрину одну историю: когда во время второй мировой войны в парижскую мастерскую Пикассо вошел фашист и, увидев репродукцию знаменитой «Герники», спросил: «Это ваша работа?», художник ответил: «Нет, ваша!»
— Я не ошибся в предчувствии, мистер Бари! — Писатель встал с кресла. — Вы — честный человек!.. Пришел вас предупредить…
— Что-то случилось?
— Пока нет. Но вы, наверное, заметили, что среди преступников очень много негров?
— Мне это известно.
— Здесь, в центре Нью-Йорка, большое негритянское гетто. — Длинный палец Голдрина уперся в стекло. — Среди жителей гетто не найдешь ни одной семьи, где нет убитых расистами. И нет семьи, где в результате кто-то не стал преступником. В молодости я сам был подвержен приступам кровожадности из-за всепроникающего страха…
— Зачем вы говорите мне это, мистер Голдрин?
— Вы только начинаете работать в Америке, но от ваших репортажей многое зависит. Будьте снисходительны к ним… Их предали анафеме с самого рождения. Вы говорили о фашизме. Я лично не вижу большой разницы между фашистами и расистами. Последние даже изощреннее. Остерегайтесь их…
— Постараюсь запомнить ваши слова… Зачем вы вернулись?
— Во мне живет надежда на нашу молодежь. Извините за болтовню… — Он неслышно направился к двери, у выхода задержался. — И еще одна боль — Америка… Если ей суждено погибнуть в большом пожаре, я буду вместе с ней…
Я пожал руку Джеймсу.
Всегда считал американцев людьми чересчур самонадеянными, уверенными в своей гениальности и чемпионстве. Но эта встреча поколебала мое мнение. Слишком остро прорвалась в писателе боль…
День репортера кончается поздно. А пружина внутренних часов не раскрутилась еще до конца, будоражит сознание, мешает уснуть в окружении большого города, где каждую минуту что-то случается.
Ночью принесли телеграмму от Эдди из Голливуда: он начал работать. Я облегченно вздохнул. И вспомнил Марию: где ты сейчас?
Глава двенадцатая
Могучая Америка забуксовала от непогоды.
Сначала эта меткая фраза одного из газетчиков вызвала остроты. От погоды зависит любой из нас, но — Америка?..
Летом города задыхались от жары, засуха обрушилась на поля в большинстве штатов. Сохли посевы, трескалась земля, исчезали маленькие речушки и озера. Биржа первая почувствовала приближающуюся лихорадку голода в Африке, Индии, Пакистане. Цены на сельхозпродукты подскочили.
Осенью выпал обильный снег. В Нью-Йорке сугробы достигали метровой толщины. На дорогах — пробки, аварии. Бывали случаи, что пассажиры застревали в пути, замерзали в автомобилях. Гигантские сосульки, срывавшиеся с крыш небоскребов, пробивали насквозь машины на стоянках.
Я заметил, что люди приучались зорче смотреть вокруг, думать о завтрашнем дне. Не хватало электроэнергии, тепла, услуг. Бастовали мусорщики, газовщики, почтальоны, служащие аэропортов. Снегопады уступили место дождям и резким ветрам. От холода, одиночества, перебоев в обслуживании чаще всего страдали старики.
В стране царило уныние. Требовалась разрядка. Даже «Всемирные новости», уловив всеобщее настроение, попросили у меня что-нибудь оригинальное.
Подвернулся сюжет с молодоженами из Чикаго, которые решили совершить свадебное путешествие на воздушном шаре.
В назначенное время я прилетел в Чикаго, поднялся на крышу Большого Джона.
