Вадим Бабенко - Семмант
Скажи мне лучше, тучен ли приплод
в твоих стадах, и мой садовник – жив ли?
И сколько дней мне отвыкать от качки,
гоня из памяти названья мест,
в которых на случайное безумье
удачи недостало? Долгий счет.
Ты всех ко мне добрей, так выпьем браги –
за возвращенье в нелюбимый порт,
за саламандр, что не горят в огне,
за демонов, что лишь теперь одни
моей строке безропотные слуги.
Их тридцать три, но знаем: числа врут.
Их больше, больше – и ужасны лица.
Ах, Алкиной, как счастлив тот, кто слеп!
Тому и возвращенье – сладкий сон,
да и корабль – ничем не хуже брега…
Проклятый Север. Пожиратель сил.
А ледники – что ледники? Их блеск
лишь ранит глаз на заходящем солнце.
Там даже некого винить. Любой
сознается: с безумьем шутки плохи.
И будет прав. И в правоте уйдет –
в отчаянье декабрьского ветра.
Я увидел: больше некуда продолжать. Потому что, даже забыв, понимаешь – Север не отпустит. Ледяная пустыня останется, где была – ее срок длинней твоего. И день рождения тут как тут – напоминание, напоминание. Я полон нежности ко всему, что зыбко, но, право же, кого это спасает? Даже одна неудача может замкнуться в кольцо. Цепь из одного звена. И потому неизбежно: в ней, в цепи, нет слабых мест…
Ах, Фабрис, как счастлив тот, кто слеп! – хотелось мне воскликнуть теперь. Но, конечно, я промолчал. Восклицанья глупы, когда уже есть строки – пусть ущербные, но искренние безупречно. И я впечатал их в тот самый файл – под колонками цифр и биржевых аббревиатур. И, не раздумывая, послал Семманту, и долго глядел потом в пустой экран, будто силился рассмотреть – где он, что он, как он.
Надо ли говорить, что я не спал полночи. Я ворочался с боку на бок, как влюбленный юнец, как узник, которого ждет свобода. Лишь к утру я успокоился немного, будто понял – событие произойдет. И да, оно произошло, мой робот меня услышал. Услышал и откликнулся, как умел.
Мы вновь были в рынке – в активной, быстрой игре. Сумасшедший Ван Гог в зимней меховой шапке щурился на меня с экрана, а наши деньги потекли к полярному кругу. Семмант не терял времени зря – за какие-то полчаса он высвободил две трети капитала и разместил их в неожиданных местах. О некоторых из них я даже и не слышал – удивляюсь, как он разыскал эти бумаги где-то в биржевых дебрях. Может, я его недооценивал слегка, или он, понемногу или сразу, вырос над собой и расширил кругозор. Как бы то ни было, результат был впечатляющ. Все инвестиции относились к широтам, где дни коротки и правит стужа. Где чувства скованы то ли льдом, то ли избытком одежды. Где мысль о смерти не имеет конца – как полярная ночь, будто, не имеет конца. И где не выделишься из безликой массы – там нельзя позволить себе роскошь стать чужим, другим, ненужным.
Было видно: Север, как концепция безнадежности, тронул нас обоих до глубины души. Названия ценных бумаг навевали вселенскую тоску. Фирмы, акции которых оказались у нас в портфеле, с удручающим ожесточением занимались одним и тем же. Тухлая акула из Исландии – местный смердящий деликатес – соседствовала с канадской камбалой и мойвой, ямальская нельма в мерзлых брикетах – с финской кумжой и шведской сельдью. И всюду была треска – даже от монитора будто уже пахло ее печенью. И под столом, мне казалось, были рассыпаны соль и рыбная чешуя… Но, конечно, дело не ограничивалось одной лишь рыбой – это было бы неоправданным упрощением. Мы вложили деньги в бонды острова Ньюфаундленд и горные рудники Лабрадора, алмазы Якутии и чукотское золото. Фьорды тоже не остались забыты: Семмант приобрел большой пакет норвежских нефтяных контрактов. Они, кстати, потом упали в цене, и мы долго не могли от них избавиться…
А с экрана все глядел Ван Гог. Это было смелое сочетание, я признал – быть может даже смелее стремительных покупок. Абсурд тоже бывает разным, в данном случае он приобрел масштаб. Вообще, в северной теме мы изыскали множество глубин. Я убедился вновь: предмет неважен – нужно лишь, чтобы собеседники не ленились в формулировках. А главное, я знал, что в тупике забрезжил выход. Нечаянно, сам на то не надеясь, я подтолкнул Семманта в нужную сторону. И уж там-то было куда двигаться дальше!
Странно, что я не понимал до того: кокон невозмутимости сковывает почище стальных цепей. Вкус победы не исчислишь трезвым расчетом, нужно быть причастным – и пристрастным, неравнодушным. Иначе даже самый гениальный мозг не сумеет проявить себя.
Теперь барьер был пройден, Семмант показал, что эмоции ему не чужды. Это значило многое – новую мотивацию, быструю смену ракурсов и заостренный фокус, стократ усиленное стремление к цели. Это значило, он порой способен, вопреки логике, бросить сразу все на чашу весов – когда по-другому, увы, нельзя. Так концентрируются на самом главном. Сосредоточивают всю мощь в одной точке, в одной схватке – и побеждают, даже если противник непомерно силен. Даже если он – порожденье среды, что предельно сложна, безжалостна, хаотична…
Очевидно, мои стихи каким-то образом разомкнули цепочку. Семмант попробовал не сдерживать себя – я увидел в нем порыв, истинное живое начало. Увидел и понял: вот чего не хватало! Лишь разум, живущий настоящей жизнью и непредсказуемый сам по себе, может дать отпор натиску беспорядка. Но он уже знал об этом и без меня.
В сетях нейронов началась тонкая перенастройка. Робот вновь требовал знаний – на мониторе то и дело появлялись запросы, звучала трель, я сбивался с ног. Было видно: он меняет свою картину мира, учится переживать ошибки, обращать в успех неудачи, без которых никак. Иногда мне казалось, что он учится мечтать – создавая стратегии, строя схемы для каких-то событий, которые еще не случались. Но они могут случиться – и он будет к этому готов. В этом – роль и ценность провидцев, их ответ насмешникам и гонителям. Кто-то ведь должен прозревать первым.
Я даже вывел для себя: чтобы дать мечту всему миру, нужно сначала научить мечтать Семманта. И тут очень кстати случилась поездка в Париж.
Глава 10
В Париже было холодно, ветрено, неуютно. Расквитавшись с делами, я отправился в Лувр – скоротать время. Ноги сами привели меня в крыло Денон, в шестой зал, к итальянскому Ренессансу. И там, впервые в жизни, я увидел Джоконду, самую великую картину в мире.
Случилось странное: я поймал ее взгляд – несмотря на толстое стекло и блики камер – и этим взглядом она держала меня чуть ли не полчаса. Держала бы и дольше, но охранники, недовольные мной с самого начала, наконец не вытерпели и оттерли меня прочь. Очевидно, во мне им привиделась угроза. Они чувствовали себя на страже всего нормального мира.
