Марина Дяченко - Год Черной Лошади
— Да, я постараюсь, — сказал он вслух. — Темно…
Лампочка вспыхнула ярче, в ее свете Тимур увидел дверной проем в десяти шагах перед собой. Уверенно шагнул вперед и снова чуть не упал — за дверью пол резко шел вниз, Тимур поскользнулся на невысоком, но очень крутом пандусе. Впереди обнаружился новый коридор, через равные промежутки освещенный все теми же тусклыми желтыми лампочками.
Двадцать шагов. Поворот. Четырнадцать шагов. Лестница. Два пролета вниз; поворот. Десять шагов. Поворот. Лестница, два пролета вверх…
Тимур не был уверен, что способен выбраться самостоятельно. Некстати вспомнился Дегтярев — как он однажды хвастался, что умеет ориентироваться в недрах Кона чуть ли не с завязанными глазами…
Врал?
«Заблудился?» — написано было мелом на стене. Тимуру снова померещилась добрая насмешка; вот бы увидеть хоть раз, как появляются эти надписи. За всю историю Кона этого ни разу никто не видел, та любительская видеозапись — явная грубая подделка…
— Заблудился, — признал он честно.
Впереди скрипнула дверь — явственно и тоже, кажется, насмешливо. Тимур оказался в маленьком зале; направо вели три одинаковых двери, средняя была чуть приоткрыта, и сквозь неширокую щель пробивался электрический свет.
Тимур вошел.
Разнообразная аппаратура занимала собой почти все пространство небольшой комнаты. Здесь мог одновременно находиться только один человек — либо стоять столбом посреди всего этого нагромождения техники, либо сидеть на высоком вертящемся стуле с вытертой обивкой. В стене напротив двери имелось прямоугольное окошко, Тимур увидел собственное отражение в стекле — настороженные круглые глаза, темные волосы, налипшие на потный лоб… Да ведь он весь по-щенячьи мокрый, и не от дождя, та влага осталась внизу, на плаще…
Свет в аппаратной померк, и тогда вместо собственного бледного лица Тимур увидел сцену. У него захватило дух.
Сцена была рядом, прямо перед глазами. Сцена казалась огромной, сцена была клочком потустороннего мира, в одиноком белом луче, «простреливавшем» из кулисы в кулису, подрагивал воздух, будто над костром… А возможно, Тимуру померещилось. Ведь совершенно готов был увидеть здесь чудо — и увидел; эта сцена была главным достоянием Кона, его лицом. Здесь те, кого Кон принял, имели полную власть над чужими душами. А те, кого Кон отверг…
Тимур не стал думать дальше. Просто оборвал мысль, как ненужную нитку.
Одинокий луч на сцене погас, и вспыхнул свет в аппаратной. Темное окошко превратилось в зеркало — Тимур снова увидел себя, на этот раз счастливого, с круглыми горящими глазами.
Стоит взять себя в руки. Излишняя восторженность — ни к чему; Кон не любит дураков…
Чужой взгляд не исчезал, хотя смотреть было, в общем-то, неоткуда. Темноты вокруг Тимура почти не осталось — вокруг были деревянные стены с наклеенными на них календарями, пульты, такие пыльные, будто к ним не прикасались много лет…
Тимур присмотрелся.
Вся аппаратура, новая и древняя вперемешку, выглядела откровенно брошенной. Пыль, оборванные кабеля, старая лента, застрявшая в головке магнитофона.
Возможно, для Кона все это — бутафория?! Вовсе не намагниченная лента вызывает к жизни музыку на этой сцене… неудивительно, если учесть, как звучат на Коне фонограммы — любые, самые примитивные… Конечно, если Кону нравится спектакль…
Тимур резко обернулся к окошку — ему показалось, что за стеклом промелькнула бледная тень.
Нет, ему не показалось.
С той стороны в окно смотрели. Человек. Скудный свет из рубки падал на его бледное лицо.
Дегтярев.
* * *— Здравствуй, Тима! Ты уже принес фонограмму? Классно, молодец…
Тимур в который раз поразился умению Дегтярева менять лицо. Сейчас это — заботливый отец, искренне желающий сыну успеха. Конечно, ведь Кон слышит их разговор… Интересно, умеет ли Кон распознавать человеческое притворство? Игру не на сцене, а в жизни?
Тимур улыбнулся. Дегтярев — глупец… Ведь Кону нет дела до их отношений: даже если они обменяются самыми грязными оскорблениями, даже если передерутся, Кон не скрипнет и дверью, ему, образно говоря, плевать. Вот если бы Дегтярев решился, например, украсть или испортить фонограмму — тогда бы Кон вступился, ведь для него абсолютная ценность — спектакль… Спектакль, а не какие-то там человеческие разборки.
Возможно, Дегтярев тоже понимал этого. Но все-таки лицемерил по старой, въевшейся в плоть привычке.
— А ведь сегодня мой спектакль, Тима, сегодня «Комедия характеров»… Ты уже его видел?
— Нет, — сказал Тимур. Врать не имело смысла.
Дегтярев смутился. Или сделал вид, что смущен:
— Вот какая история… У меня ведь именно на сегодня нету контрамарок.
— Ничего, — сказал Тимур. — Когда-нибудь посмотрю. Надеюсь, он не скоро сойдет со сцены?
В глазах Дегтярева промелькнула настоящая холодная злость. Что за намек померещился ему в словах сына — Тимур задумываться не стал.
* * *Обратно Кон не вел его; Тимур некоторое время возвращался прежним путем, а потом заблудился по-настоящему.
Театр заполнялся людьми; Тимур слышал отдаленные голоса. Собирались актеры «Комедии», собирались цеха, хлопали двери — без участия Кона, по воле каких-нибудь легкомысленных гримерш. Вся эта вечерняя жизнь происходила где-то рядом — и далеко: за сорок минут блуждания по коридорам Тимур не встретил ни единого человека, да он, собственно, и не стремился…
В какой-то момент он устал. Опустился на ступеньку, холодную, бетонную и не очень чистую.
Когда он был совсем маленьким… Лет до шести. Мать водила его за кулисы Кона… Помнится, он даже ждал ее в гримерке, рисовал цветными карандашами, которые привез из какой-то экзотической страны добрый папа Дегтярев… Тогда Кон не казался ему чем-то особенным. Просто здание, просто театр, точно такой же, как все другие театры… Правда, рисовать его тянуло только тогда, когда он усаживался за мамин гримировальный столик. Потом, в школе, у него были сплошные трояки по рисованию…
Он рисовал людей. Не деревья, не природу — только людей. Один ругает, а другой оправдывается. Один зовет, а другой спрятался и не отвечает. Один убегает, другой гонится… Один раз он даже нарисовал человечка, который врет, вот только ни мать, ни другие ценители «творчества» задумки не поняли. Ни красные уши, ни кривой рот не сказали им правды о нарисованном врунишке…
(В детском саду почему-то было принято, чтобы мальчики рисовали машины. Тимур находил себе отдушину, рисуя водителей в окне — придумывая им судьбы, проблемы, правда, забывая при этом заштриховать колеса или капот. Воспитательницы укоризненно качали головами…)
