Коллектив авторов - Полдень, XXI век (апрель 2011)
За это, собственно, и будут платить.
– А вы не боитесь, что может так тряхнуть, что никто костей не соберет? – мрачно спросил Пирошников.
Гусарский рассмеялся.
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Вы подправите методику и сценарий, чтобы обойтись без жертв. Но тряхнуть должно сильно! Эффект землетрясения. Многим хотелось бы его испытать, не правда ли? Но с гарантией, что останешься жив.
– Дом может рухнуть.
– Ну, дом – это по вашей части. Договаривайтесь с ним сами… Впрочем, если эстрадный вариант вас не устраивает, то можно организовать настоящее телевизионное шоу с обсуждением проблемы дома и как его обустроить. Типа «К барьеру» или «Картина маслом». Но это менее прибыльно.
В планах Гусарского нашли себе место и издательство литературы соответствующего направления, и курсы молодых экстрасенсов, и майки с символикой…
– Я понял ваше предложение, – сказал Пирошников. – Но скажите, при чем здесь Серафима? Почему вы предложили ей уйти?
– Чистая тактика! Поверьте, я высоко ценю Серафиму Степановну как работника. Но я хотел бы полностью исключить коррупционную составляющую, как это нынче называют.
Отвечая на недоумения Пирошникова и Серафимы, управляющий объяснил, что в банке «Прогресс» большим пакетом акций владеет государство и всякое участие банка в бизнесе проходит особый контроль. И если обнаружится, что в банке работает жена человека, получившего льготный кредит, например…
– Но я не жена! – воскликнула Серафима.
– Серафима Степановна, шила в мешке не утавишь. Уже сейчас все знают, а когда ваш муж станет всероссийской звездой? А?
– Не хватало мне на старости лет стать звездой, – грустно заметил Пирошников. – Впрочем, спасибо. Мы подумаем.
Он так и сказал – «мы».
Уходя, Гусарский попросил Пирошникова устроить для банка еще один вечер поэзии, подобный «практикам». И даже обещал оплатить выступление.
– Соберемся здесь, если не возражаете, в холле. Сотрудников у меня пятьдесят человек, все придут, я гарантирую. Но уже после переезда.
– Боитесь, что дом не устоит? – усмехнулся Пирошников. – За деньги он не пляшет.
12
Через три дня после того, как банк покинул помещения на втором этаже, состоялось обещанное выступление.
Народу собралось больше, чем ожидал Пирошников. Весь первый пролет лестницы был заполнен, публика сидела даже на полу вестибюля, а зрители-домочадцы пришли со своими стульями.
Явилась и так называемая «Подземная Рада» во главе с Данилюком, как сообщил Пирошникову Геннадий, имевший точные сведения о составе этой самой Рады. Гусарский сидел на почетном месте в первом ряду, а Серафима устроилась сбоку на книжных пачках.
Пришли и Залмаи с Софьей, и Дина. Не было лишь Браткевича, да и то по уважительной причине: аспирант в подземелье следил за стрелками приборов, еще раз напомнив Пирошникову, чтобы тот не забыл включить диктофон.
Подошел и бледный юноша Август с горящим взором и пристроился ближе всех к Пирошникову, прямо на полу, как на квартирнике подпольного рокера.
Пирошников стоял у стены, перед ним находился тот же столик с книгами, в которых заранее были сделаны закладки. На этот раз он не надеялся только на свою память. Цитация предполагалась обширная.
– Дамы и господа, – начал Пирошников, дождавшись тишины, – сегодня я хотел бы сказать о предмете, который занимает меня всю жизнь, о чуде, которому я не перестаю удивляться, о радости, которую доставляет мне это чудо – чудо Русской Поэзии! Оно является порождением другого чуда, данного нам Богом, – Русского Языка – и с наибольшей силой доказывает существование этого Чуда. И если угодно – существование Бога…
На такой высокой ноте он начал – сразу, без разбега, объявил о божественном происхождении Поэзии и тут же перешел к Пушкину как главному и бесспорному для него аргументу. Пушкин, кстати, прекрасно понимал происхождение «божественного глагола» и всю подчиненность поэта Богу и даже его ангелам, как это явствует из встречи с шестикрылым серафимом.
Пирошников не часто говорил о Поэзии всерьез, слишком волнующа была для него тема. Он часто предпочитал иронизировать, пародировать собственные чувства, иначе голос начинал дрожать, а глаза влажнели. И сейчас он ждал, когда внутренний бесенок пошлет ему спасительную насмешку – и дальше все покатится на легкой улыбке и к удовольствию слушателей.
Но такого момента не наступало.
Он едва вытянул отрывок из «Медного всадника», и ему пришлось сделать передышку на эпиграммах, чтобы придти в себя, но дальше следовала лирика.
Почему это его так волновало? И что именно? Звуки, набор странных значков на бумаге?
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Что же такого отвратительного было в жизни поэта, о чем он не мог вспоминать без трепета и проклятий? Что отвратительного было в жизни Пирошникова?
По совести сказать – ничего особенного. Но именно совесть говорила иначе – и заставляла лить слезы.
Он говорил, читал стихи, вглядывался в лица и чувствовал, что в груди нарастает знакомое теснение, предшествующее боли. Он взглянул на Серафиму, и этого взгляда было достаточно, чтобы она все поняла, напряглась и уже не могла воспринимать стихи, а лишь следила за ним, за его голосом и руками.
Он будто передал ей частицу своего беспокойства, и это ему помогло. Он перешел к Тютчеву, почитал любимое стихотворение Блока – «Когда в листве сырой и ржавой…» – и добрался до Ахматовой.
Это не был обзор русской поэзии. Получался обзор собственной жизни, но об этом никто не догадывался. Никто, кроме Серафимы.
Я не знаю, ты жив или умер, —
На земле тебя можно искать
Или только в вечерней думе
По усопшем светло горевать.
Все тебе: и молитва дневная,
И бессонницы млеющий жар,
И стихов моих белая стая,
И очей моих синий пожар.
Мне никто сокровенней не был,
Так меня никто не томил,
Даже тот, кто на муку предал,
Даже тот, кто ласкал и забыл.
…Пирошников сделал паузу. Ему вдруг показалось, что у него кружится голова и пол плывет под ногами. Он оглядел аудиторию. Взгляды были устремлены на него, но в них читалось разное. Молодые внимали с живым интересом, а те, что постарше, скучали. Гусарский в первом ряду кивал одобрительно, а за ним сидела троица домочадцев – Данилюк в центре, а по бокам два мужика. Один был особенно выразителен – туиая толстая харя с заплывшими глазками, которыми он буквально сверлил Пирошникова, как бы говоря: «Болтай, болтай, скоро мы до тебя доберемся…»
