Татьяна Гнедина - Беглец с чужим временем
— Мне вредно волноваться, — неожиданно добавил Линден.
Веске тревожно посмотрел на него.
Третий собеседник вытащил из портфеля какую-то папку.
— Секретно! — предупредил он, развязывая тесемки.
— Да, да! — подтвердил Веске. — Система секретности,. уже введена. Железнодорожное расписание засекречено. У касс стоит вооруженная охрана. Охранникам розданы ножи.
— Ножи? — дрожащим голосом переспросил господин Линден.
— Ножи! — подтвердил Веске и, взглянув на Трассена. усмехнулся ему, как сообщнику. Трассен как-никак настоящий немец и после некоторого нажима, наконец, поймет, что ему надлежит делать. — В Гаммельне нет огнестрельного оружия. Забавная особенность будущей провинции Третьего рейха! Но со временем...
— Поговорим о жалованье для нашего нового железнодорожного физика, — весело сказал Веске.
Заместитель начальника вокзала назвал цифру, которая делала Трассена богачом. А новая должность открывала перед ним безграничные возможности использования чудес гаммельнской физики.
— Господин Трассен согласен? — насмешливо спросил Веске.
«Я не в силах отказаться, — думал Трассен. — Айкельсон старик. Заняв его место, я сделаю для науки больше, чем он. Внесу поправки в теорию относительности. Проверю ее законы на простых опытах, может быть, впервые в истории науки... И Анна-Мари... Она станет женой известного ученого...»
— Я согласен! — подтвердил Трассен.
ПРОФЕССОР АЙКЕЛЬСОН ПЫТАЕТСЯ ИЗМЕНИТЬ СКОРОСТЬ СВЕТА
Рауль долго шел по темным улицам Гаммельна, мимо домов с закрытыми ставнями. Выражение лица Лео в тот последний момент в ресторане не оставляло сомнений, что он чего-то испугался. Несомненно, в ресторане был некто управляющий поступками Лео Трассена.
Как печально складывается жизнь! Лео всегда смотрел на мир сквозь затуманившиеся очки. Ему было лень их протирать. Взять, к примеру, его работу в Берлинском университете. Однажды, во время их дружбы, он прибежал к Раулю и, опустившись на старый семейный диванчик, стал путано и восторженно рассказывать о той красивой задаче, которую ему поручили на кафедре.
— А как поживает твой лаборант Мильде? — спросил Рауль.
Лео рассеянно ответил:
— Его, кажется, увольняют с кафедры.
— Говорят, ему не дали даже пособия. И это после тридцати лет безупречной работы... — с упреком сказал старший Клемперт.
После продолжительной паузы Лео неожиданно сказал:
— Послушай, Рауль, я должен тебе объяснить одно изумительное решение моей задачи. Оно такое изящное, что ты, как художник, поймешь...
И тогда Рауль сказал, что задача Лео его сейчас не интересует. А вот в жизни Трассену надо сейчас разобраться, хотя это менее приятно, чем разбираться в физике. Ученых «не от мира сего» не существует. И если Лео искренне думает, что он вне политики, на практике оказывается, что он ставит свою подпись рядом с подписью подлеца. В результате общая подлость неизбежно делится пополам. На этом держится фашизм.
Лео пропустил тогда это рассуждение мимо ушей, он ушел и продолжал жить, ставя свою подпись рядом с подписью подлецов.
Но как же горько терять друга! И терять не однажды!
Рауль медленно и одиноко брел по пустым улочкам. Он хорошо знал это ощущение безнадежности и слабости в момент потери близкого человека. Придя домой, он поднялся по скрипучей деревянной лестнице в свою комнату и не стал зажигать света.
— Можно к вам? — Айкельсон вошел и, против обыкновения ни о чем не спросив Рауля, присел к столу и забарабанил по нему пальцами. — В городе беспорядки, Клемперт.
— Я ничего не знаю.
— Оцеплены железнодорожные кассы. Какие-то молодчики ходят с факелами по городу. Мне приказали сдать бумаги и больше не появляться на службе. Вывешен приказ о секретности железнодорожного расписания. Билеты на поезда продают по спискам.
— Вот как!
— Клемперт, все это очень странно. Я не понимаю, что происходит в Гаммельне.
— Это мне кое-что напоминает.
— Что?
Клемперт, ссутулясь, смотрел на Айкельсона.
— Фашизм.
— Никогда не слыхал! Но я хочу продолжать свои опыты.
— Можно узнать, в чем они заключаются?
— Хочу выяснить, можно ли изменить скорость света.
— Профессор, я убежден, что это невозможно.
— Почему?
Ясные глаза Айкельсона пристально смотрели на Клемперта, и он видел в них затаенную насмешку.
— Простите, профессор, я только художник. Но я могу рассказать вам о том, как подобный опыт не удался вашему, почти однофамильцу, физику Майкельсону, и именно это обстоятельство послужило основой теории относительности.
— Я не знаком с этой теорией...
Рауль рассмеялся.
— А что же вы наблюдаете всю свою жизнь, профессор? Ведь все эти изменения массы и времени в зависимости от скорости, все эти превращения энергии в массу, расчеты топлива для поездов с околосветовой скоростью — ведь это же и есть теория относительности.
— Это обыкновенная жизнь. А я провожу опыты, чтобы изменить эту жизнь. — Лицо Айкельсона приняло упрямое выражение. Он постучал пальцем по столу. — Знаете ли вы, что губит человека? Одержимость одной идеей, непонимание всей ее узости. Знаете ли вы, какой идеей одержим каждый гаммельнец? Накоплением денег. Копить, копить и копить, отказывая себе во всем. Ради чего? Чтобы купить билет для поездки в иное время. И только по возвращении из замедленного времени гаммельнец считает, что он преуспел, потому что схитрил, растянул собственное время, обогнал соседа. Но ведь это же слепое заблуждение — вся эта игра со временем. Все решают только деньги. И если бы время было для всех одинаковым...
— Мне это легко представить, — улыбнулся Рауль. — Но от этого мир не стал лучше.
— И если бы мне удалось доказать, что скорость света в Гаммельне можно увеличить настолько, что все остальные скорости окажутся очень малыми по сравнению с нею, то всем станет ясно, что и время может стать независимым от этой скорости. Время будет одинаковое для всех.
— Профессор, в Гаммельне идет борьба не за время, а за власть.
В дверь постучали. Вошла Анна-Мари.
— Папа, фрау Бункер опять донесла, что ты производишь опыты.
— Как жаль, Клемперт, что нас прервали. А тебя, Анни, я просил купить другие шторы...
— Шторы не помогут, папа.
— Тогда помогут ставни.
— Я вам сделаю ставни на окна, профессор, — сказал Рауль.
— Спасибо, Клемперт. Спокойной ночи.
— Доброй ночи.
Дверь затворилась. Из окна поплыла ночная тишина.
