Завацкая Яна - Союз летящих
— Это все правильно, — терпеливо сказал психолог, — но что интересно лично тебе? Почему тебе стало интересно учиться, а раньше было — нет?
— Ну вот раньше я обо всем этом как-то не думала. Наверное, была маленькая, что ли. А сейчас… да вот это и интересно. Все, что происходит на земле. Я не понимаю даже, как можно об этом не думать. Я все время думаю и помню. Поэтому надо учиться. А что я еще сейчас могу делать? Мне двенадцать лет, я еще ничего не знаю и не умею. Конечно, что-то, рядом с собой, вокруг себя, сделать можно всегда. Но надо ведь думать о том, что я буду делать в жизни. Поэтому важно учиться, готовиться. Разве не так?
…- Ваша девочка — очень честолюбивая, — объяснял психолог матери, смотревшей на него усталыми несчастными глазами, — в сущности, это хорошее качество. Она любой ценой хочет быть первой. Наверняка, зачатки этого были и раньше, просто вы не обращали внимания. Конечно, это у нее приняло уже не совсем здоровые формы, но это мы подкорректируем… Может быть, стоит приехать на каникулы, и я с ней поработаю какое-то время. Однако ничего фатального не происходит. Вам не нужно волноваться. Просто ей хочется выигрывать, хочется добиться своего, но цели она ставит вполне адекватные, социально приемлемые, так что, думаю, добьется. Важно лишь следить, чтобы она во время подросткового кризиса не сорвалась в другую крайность, не пустилась, так сказать, во все тяжкие…
Честолюбивая девочка в коридоре с упоением загоняла шарик в пластмассовый лабиринт.
Психолог не вызвал у нее особого интереса.
С другой стороны, думала она, может быть, это наконец успокоит маму. А то в последнее время мама совсем расстроилась, и как ее утешить — совершенно непонятно.
"Подожди здесь", сказал Мануэль, и Росита ждала. Бок так и продолжал болеть, как будто в ребра воткнули тупой кол, и он торчал там постоянно и ворошил внутренности при каждом движении. Росита привыкла жить с этим колом. С момента ранения прошло полтора месяца, она уже не помнила времени, когда не было боли.
Когда Росита была легкой, вскакивала, как на пружине, летала.
А теперь девушка была рада передышке. Двое суток они с Мануэлем шли через сельву. Двое суток, и поспали всего часа три, на земле, и то Мануэля едва не укусила здоровенная змея сурукуку. Росита не признавалась в том, что эти двое суток были кромешным ужасом для нее — из-за боли в боку. Но что делать? Оставаться в Сан-Мигеле было нельзя, невозможно.
В голове гудело. А ведь она, Росита, с детства работала в поле, она была всегда такой подвижной, ловкой. А теперь что — старуха? Из-за одной-единственной, дурацкой пули… Это никогда не пройдет, никогда. На глаза Роситы навернулись слезы, она сердито смахнула их рукавом.
Ужасно хотелось есть, прямо живот подводило — но это, опять же, пустяки, это привычно. И спать хотелось.
Она положила руки на столешницу из двух сколоченных разнокалиберных досок, оперлась. Кажется, так легче. На замызганной доске лежала одна-единственная книга. Росита потянула книгу к себе. Читать она умела, недалеко от деревни была миссия иезуитов, и там Росита почти год училась в школе. Правда, читала плоховато. Последнее, что ей довелось читать месяца три назад — это когда Рене, студент, очкарик из города, заставил ее прочесть "Манифест коммунистической партии". Ужасная тягомотина, и ничего не понятно, честно говоря. Хотя начинается красиво: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!
Книга, лежавшая на столе, оказалась Евангелием. Ну понятно, а что же еще — пришли-то они к падре. Вон и Распятие на стене, как же без него. И рядом портрет какого-то бородатого, немного похожего на Мануэля. Хотя нет, не похож.
Росита бездумно раскрыла книгу.
"Ибо так возлюбил Бог мир, — с трудом разобрала она, — что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную".
Фраза была красивая. "Отдал сына своего", мысленно повторила Росита, и почему-то при этих словах вспомнился ей сосед, одноглазый старый Рито, у которого забрали сына, Камило, а этот Камило, между прочим, ухаживал за Роситой, а она была еще совсем дурой, ей еще четырнадцати не было. И вот они пришли и забрали его, вроде как по подозрению в связях с партизанами. Может, у него и были связи, кто знает… А сестру Камило, Тину, они пнули в живот. Сволочи. Они вообще сволочи.
Занавеска откинулась, и пригнувшись, в узенькую дверь вошел священник, а за ним Мануэль. Росита сразу поняла, что это и есть священник, отец Фелипе. Таким она его и представляла. Падре был очень высокий, макушкой задевал потолок, и оттого все время должен был горбиться. Глаза у него были светлые, большие и очень странные. Необычные глаза. А так — вроде обыкновенный, довольно темная кожа, намечающаяся на темени лысина. Одет он был тоже по-обычному, в камуфляж. Росита невольно привстала.
Отец Фелипе подошел и осторожно пожал ей руку.
— Здравствуй, Роса Каридад. Ну вот мы с тобой и познакомились. Меня зовут отец Фелипе. Давай присядем. Скажи мне честно, Росита — можно тебя так называть? — ты есть хочешь?
— Да, — быстро сказала она.
— Ты тоже садись, — сказал отец Фелипе Мануэлю. В несколько минут на столешнице оказались две миски с горячим супом и две полузасохших маисовых лепешки. Росита ела, не разбирая вкуса, и почти не слушала, о чем скупо переговариваются священник с Мануэлем. Лишь однажды отец Фелипе обратился к ней.
— Сколько тебе лет, Росита?
— Восемнадцать, — она слегка преувеличила. Восемнадцать ей должно было вскоре исполниться.
— Давно в партизанах?
— Три года, — сказала она. Сытная похлебка вернула способность чувствовать, и Росита ощутила, как подхлестывает горечь. Тогда, три года назад, не было другого выхода. Когда и отца тоже забрали. Мамы нет уже давно, она умерла от какой-то внутренней болезни, так и не узнали даже — от какой. А они теперь забирают всех. Может, отец правда был связан с партизанами… у них ночевали какие-то незнакомые люди. Кто знает? В общем, Росите тогда стало некуда деваться, и она пошла к единственному знакомому, который мог бы помочь, в деревне Вилкаваман — к старому Пако, а он-то уже и показал дорогу.
Отец Фелипе кивнул и положил руку ей на плечо, похлопал. Росита улыбнулась. Ей стало отчего-то очень хорошо. Только вот усталость совсем сморила после еды.
— Девочка, ты ложись спать, — тихо сказал священник, — ты сейчас совсем никакая, правда?
Подстилка из сухих ветвей и двух одеял в углу показалась ужасно удобной — после трех-то дней пути в сельве. Росита сразу провалилась в сон, не чувствуя даже боли.
И так она и спала остаток вечера и всю ночь. А Мануэль, двужильный, невозможно сильный человек, и отец Фелипе очень долго сидели в хижине, когда уже свалилась ночь с кромешной тьмой, и бормотали, и бормотали что-то. Росита временами просыпалась от этого бормотания. Смотрела сонными глазами во тьму, где две фигуры заслоняли пляшущий огонек очага, слушала обрывки разговора — и снова проваливалась в сон, не разобрав смысла. Первый раз она проснулась оттого, что услышала свое имя. И еще "Куба". Мануэль часто говорил про Кубу. И тогда она сообразила, чей портрет висит под Распятием, это же Че, святой, великий Че.
