Зиновий Юрьев - Тонкий голосок безымянного цветка
-- Ну что, друзья мои? Что скажете?
Они молчали. Я почувствовал, как откуда-то снизу, с самого дна желудка подымается во мне тяжкое раздражение.
-- Молчите? -- саркастически спросил я.-- Ну конечно, у меня не то настроение. Я не так подошел к вам, и вы не удостаиваете меня чести. А может, вы все-таки три полудохлых растения и ничего более? Может, именно из-за вас мои нервы раздерганы и тянутся за мной обнаженными концами? Молчите, зеленые насаждения? -- Дрянное мое раздражение торжествующе поднялось на поверхность и изошло сварливым монологом.-- Я вам ничем не обязан. Я и так всю жизнь состою членом Общества друзей зеленых насаждений. Раз в год приходит активист из жэка и взимает с меня членские взносы. Так что совесть моя чиста. А ваша? Ах, вы так тонко организованы, вы замолкаете в присутствии этого крикливого хама! А что, если я сделаю еще шаг, возьму стебелек в руки и дерну? А? Что тогда, мои маленькие бедные зеленые друзья? Молчите?
Злоба рвалась из меня, как пламя из ацетиленовой горелки. Отличная, первоклассная злоба из отборных ингредиентов: в ней были и рассказы Нины о своих поклонниках, и унизительные ожидания ее звонков, и осознание своего особого места в ее жизни -- после лаборатории, тренировок, косметики и стирки, но до телевизора. В ней, этой злобе, угадывались и три фильма по моим сценариям, которыми я не слишком гордился. В ней было недовольство собой, этим хнычущим тяжелым истериком, истязающим себя в вечном шахсей-вахсее. И -- самое главное -- в ней было предательство. Предательство верных друзей.
Я уже протянул руку, чтобы схватить горшок с Безымянной и трахнуть его о пол, но в последнюю долю секунды удержался.
Я плюхнулся в кресло. Все во мне трепетало. Теперь уже от глубочайшего отвращения к себе. Всю жизнь подымалась во мне откуда-то эта дрянь, словно я был подсоединен шлангом к какому-то навозному резервуару. Всю жизнь. Моя первая жена Катя была прекрасной женщиной: скромной, преданной, любящей. Мне казалось, что и я люблю ее. Я и скучал без нее. Даже сейчас, спустя одиннадцать лет, я иногда жалею, что расстался с ней. Но кто, кто заставлял меня с безжалостной сладострастной жестокостью замечать ее подлинные и мнимые слабости, смешные и трогательные маленькие привычки, что свойственны каждому человеку? И любопытна она, видите ли, как сорока, хотя я вовсе не уверен, что она похожа на сороку. И со всеми моими знакомыми, видите ли, она хотела дружить. И свет она забывала гасить за собой в уборной. И в кино ей все нравилось. И перед телевизором она засыпала. И во время сна она посвистывала, тихонько, деликатно, но посвистывала. И мать свою называла "мамочка". И Сашку воспитывала не так. Не то чтобы я знал как, но не так. И все это я ей, бедной, выговаривал. Зачем? Не знаю. Тогда не знал и сейчас не знаю.
А Ира, моя вторая жена? О господи, не дай воспоминаниям мучить меня...
Злоба вышла. Остались усталость, полынная тонкая горечь в сердце, глубокое недовольство собой. Наверное, я все-таки болен. Не нужно играть с собой в прятки. Я болен. Мои поступки часто нелогичны. Я страдаю. Или надо лечиться, или...
Я подошел. к окну и долго смотрел на темное старое кладбище, испуганно нахохлившееся в этот сырой, неуютный день. 12
-- Здравствуйте,-- сказал я, глядя на рыжие волосы с седыми корнями. Мне казалось, что я уже где-то видел эту склоненную над столом женскую фигуру в белом халате.-- Я Сеньчаков. Сурен Аршакович Абрамян должен был...
-- Да, да, Сурен Аршакович просил, чтобы я посмотрела вас.-- Женщина сняла очки с толстыми стеклами, и близорукие ее глаза сразу стали домашними и беспомощными. Она осторожно помассировала пальцами веки, вздохнула и сказала:-- Что же вы стоите, садитесь. Сурен Аршакович сказал мне...
Дверь кабинета приоткрылась, в щели показалась женская голова с унылым синим носом и пробасила:
-- Екатерина Тарасовна, там сантехник...
-- Вы же видите, Клавочка, я занята,-- вздохнула Екатерина Тарасовна и встала из-за стола. Из-под халата видны были коричневые вельветовые джинсы.
-- .Простите, я сейчас вернусь.
-- Ради бога...
Я тоже встал и начал рассматривать содержимое двух стеклянных шкафов. В них лежали аккуратные рукавицы, мужские сатиновые трусы, в каких играли в футбол во времена Бутусова и Селина, салфетки. В другом месте я бы, вероятно, долго думал, что бы эти вещи могли значить, но в кабинете главврача психдиспансера они явно демонстрировали достижения больных. Рукавицы в особенности были хороши. Может, и я научусь шить такие...
-- Простите,-- сказала Екатерина Тарасовна, входя в кабинет.-- Голова просто кругом идет. Не одно, так другое. В подвале труба лопнула, два врача больны, хорошо, хоть с третьим не подтвердилось...
-- Что не подтвердилось?
-- Понимаете, дважды на одной неделе его видели на улице, когда он шел под руку с нашими больными женского пола.
-- Это нельзя?
-- Что вы, что вы! -- испуганно замахала руками Екатерина Тарасовна. -Это категорически запрещено. Использование служебного положения. Мне рассказали, у меня сердце упало. Особенно одна из них, необыкновенно интересная девушка, красавица, умненькая... Я вызвала врача к себе, заперла дверь и говорю: "Яков Григорьевич, этого я от вас не ожидала. Вы прекрасный врач, у вас изумительная жена..." Он посмотрел на меня безумными глазами, и спросил: "Ну и что? Разве это нельзя совмещать?" Я устаю ужасно, нервы на пределе, сын спутался с какой-то проходимкой без московской прописки, а здесь сидит тридцатипятилетний человек и пытается неуклюже шутить. "Не острите! -- завизжала я. -- Я категорически требую, чтобы вы это немедленно прекратили!" -- "Что именно? -- спрашивает он меня.-- Быть прекрасным врачом или иметь изумительную жену?" Я почувствовала, что вот-вот заплачу или тресну его по голове чернильным прибором. "Яков Григорьевич, вы шли под руку с..." И тут он начал смеяться. Какой-то неукротимый смех. Смеется, а на глазах слезы. "Я провожал их в метро,-- наконец выдавил он из себя.-- Они боятся. Типичная клаустрофобия". Мне стало нестерпимо стыдно. "И вы,..-пробормотала я,-- вы по своей инициативе тащились с ними в метро, провожали до дому?" Боже, как мы подозрительны друг к другу! Перебирая побудительные мотивы того или иного поступка, мы сразу автоматически отбрасываем благородные объяснения.-- Екатерина Тарасовна еще раз громко вздохнула, снова сняла очки и помассировала веки.-- Простите за жалобы. Теперь рассказывайте вы.
Я только начал рассказывать, как главврача снова позвали. Теперь шофер не хотел ехать, ссылаясь на севший аккумулятор.
Я даже не мог смеяться. Шоферы и сантехники издевались над моей личной трагедией, главврач рассказывала мне, больному, о своих трудностях. Аккуратные рукавицы призывно смотрели на меня .из стеклянного шкафа.
