Александр Смолян - Во время бурана
— Ай-ай-ай! — сокрушенно закачала головой пани Фаина и принялась переводить мои слова.
— Подожди айкать, — прервал ее Соминский, — дай человеку договорить.
Он чувствовал, что мой ответ еще далеко не закончен, и выжидательно смотрел на меня сквозь золотые очки.
Нетрудно было понять их тревогу. Почти все в этой семье были текстильщиками. Я уже знал, что отец Златы и Ханы десятки лет работал механиком на ткацкой фабрике. Хана работала там же до того, как стала безработной после одного из массовых увольнений. Злата и сейчас была ткачихой. Тесть Соминского был портным, «знаменитым на весь Краков», по уверениям пани Фаины… Если в России не выпускают тканей, значит текстильщики сидят без работы? А что делать портным, когда нет матерьяла? Из чего шить?
— Скажите нам все, как оно есть, — повторял Соминский. — Раз мы уже скоро, даст бог, тоже станем советские люди, так какие тут могут быть секреты?
— Хорошо, скажу. Помните, может быть, Трехгорную мануфактуру Прохорова? Так вот, Прохорова давно уже нет, а Трехгорка дает сейчас больше товару, чем все фабрики Белостока, вместе взятые. Это одна московская Трехгорка! Одна Ивановская область выпускает больше хлопчатобумажных тканей, чем выпускала вся панская Польша. Шерсть? Скажу и про шерсть. Вся царская Россия выпускала сто миллионов метров. Учтите: это считалось вместе с Лодзью. А в этом году мы без Лодзи выпускаем сто пятьдесят миллионов метров — в полтора раза больше. Новые комбинаты построены в Киеве, в Тбилиси, в Семипалатинске, строятся в Ташкенте и в Барнауле…
— Так в чем же дело?
— А дело в том, что нам всего этого еще мало, нам надо гораздо больше. Потому что народ стал лучше жить, хочет хорошо одеваться. Главное дело, наверно, в том, что у нас нет безработицы. А когда люди больше зарабатывают, они больше покупают. Сколько, например, платьев нужно молодой женщине, если она прилично зарабатывает? Вы можете это подсчитать, Борис Михайлович? Я не взялся бы!
— Да, мужчина знает два сезона — холодный и теплый. Ну, три — это если считать с демисезоном. А у женщин, наверно, тридцать три сезона, они хотят иметь платья и на раннюю осень и на позднюю, и на разное время дня, и на разную погоду. И на работу одно, а на танцы другое.
— А на загородную прогулку третье, — подхватил я, — а в отпуск, на курорт — и четвертое, и пятое, и десятое! А когда есть уже платья на все случаи жизни, тогда вступают в действие соображения моды. Или даже такое: «В этом меня уже все видели…»
— Конечно, — мечтательно произнесла пани Фаина, — если есть молодость и есть деньги… Каждой, конечно, хочется покрасоваться…
— Впрочем, — спохватился я, — мужчине тоже приятно, когда он хорошо одет… И теперь я спрошу вас, Борис Михайлович. И вас, пани Фаина. Когда ткацкой фабрике нужно больше рабочих: когда товар в мануфактурных магазинах залеживается на полках или когда его расхватывают — только давай?! В этом все дело, товарищи панове.
— Вот это таки правильный ответ! — воскликнул Соминский. — Это же ясно как день! А то мы, Фанечка, очень любим раньше времени айкать. Прямо обожаем.
И он стал переводить наш разговор остальным.
Я был рад возможности укрепить надежды этих людей, рассеять их сомнения. К счастью, нужными данными я располагал, вооружился ими перед поездкой. Но иногда, увлекшись приятной ролью доброго вестника, немного перехватывал через край.
— Теперь — насчет портных, — сказал я, едва дождавшись конца перевода. — Как вы думаете, для чего наши люди покупают всякий материал? Может быть, они коллекционируют отрезы? Нет, они покупают его, чтобы портные шили им костюмы, пальто, платья! У нас портные не сидят без дела! Да что далеко ходить за примерами! У нас к хорошему портному приходится записываться в очередь. Моя жена, помню, чтобы сшить себе осеннее пальто, за месяц вперед в ателье записалась. Да еще буквально слезьми обливаясь, молила портного, чтоб пальто было готово раньше, чем кончится осень. Мастерство у нас ценится, без работы не будете, не беспокойтесь.
— Я, извиняюсь, не поняла, — сказала пани Фаина. — Как, вы говорите, она его молила?
— Что?.. А, это неважно… Это, конечно, гипербола… Но могу вас заверить: на умелые руки у нас всегда большой спрос.
О чем только не говорили мы в эту ночь!
Злата прилегла на одной из коек и сразу уснула — утром ей надо было на смену. В соседней комнате заплакал ребенок, Хана вышла к нему. И тогда мне рассказали ее историю — грустную и в то же время тривиальнейшую историю, каких тысячи на нашей планете, столь мало еще оборудованной для счастья.
Семье не повезло. Почти одновременно скончалась мать и слег разбитый параличом отец. Через полгода забрали в армию мужа Златы и вскоре уволили с фабрики Хану. А тут еще у Златы пропало молоко…
Ко всему этому примешивалась печальная романтическая история: какой-то сукин сын злоупотребил доверием Ханы… Но об этом Соминский рассказывал совсем глухо, он и сам, видимо, многого не знал.
— Представляете себе положение? Одно несчастье за другим, одно за другим. И попробуйте прожить вчетвером на заработок одной ткачихи. Когда у тебя с двух сторон душа раздирается: вот тут больной отец, и ему нет денег купить лекарство, а вот тут грудной ребенок, и ему нет денег купить молока… Конечно, мы ужаснулись, когда узнали, на что она пошла. Отец до сих пор не знает, они от него скрыли. Но скажите: кто может бросить в нее камнем? И — за что? За то, что она принесла себя в жертву? Так ее ж за это надо носить на руках, как святую!
— Боже мой! — вдруг схватилась за голову пани Фаина. — Боже мой! Чтобы еврейская девушка занималась таким делом! Лучше бы я не дожила!
— Э, Фанечка, — поморщился тактичный Соминский, — ну при чем тут «еврейская»? А если польская? А если американская? Им, ты думаешь, легче? Это занятие, Фанечка, никого не украшает.
— Да, да, — торопливо согласилась пани Фаина. — Да, но все-таки… Ой, вы бы знали, какая это была девушка! Это была не девушка, это был хрустальный цветок!
— Она и сейчас очень хороша собой, — ответил я невпопад и тут же устыдился неуместной бодрости своего тона.
— Как вы думаете, — спросил Соминский, — она теперь сможет найти работу? Ну, не в Белостоке — вы ж понимаете, здесь ей уже не жизнь, — где-нибудь в другом городе? А?
Я успел только утвердительно кивнуть: вернулась Хана, и Соминский стал расспрашивать меня о школах. В Кракове его дети учились по-польски — смогут ли они учиться по-польски здесь? Они ведь белорусского совсем не знают…
