Александр Житинский - Полдень XXI век 2009 № 05
Последним вышел он.
Подумать только! Он ведь наш сверстник! Мы записались на подготовительные курсы в один и тот же год! Он мог бы поступить, отучиться пять лет, получить диплом и сегодня быть — как мы — свободным, обеспеченным человеком, все время двигаться вперед, открывать для себя новое, не топтаться на месте, не ходить по кругу.
Учился он средне, многие с его уровнем знаний поступили, он же — нет. И что-то с ним случилось: до этого был адекватным, нормально со всеми общался, а после — начал сторониться нас, игнорировать звонки, замыкаться в себе. На первом курсе его пытались расшевелить, заходили к нему в дни занятий на курсах, спрашивали, как дела, звали погулять; он отвечал односложно и, казалось, не узнавал приятелей, а позже взял за правило молча отходить в сторону. Тогда его оставили. На следующий год распространился слух, что он снова не поступил и снова записался на подготовку. Человек десять — уже второкурсников — пошли на него посмотреть. Помню, он стоял у окна — прямо как сейчас, — и когда мы подошли, просто развернулся и зашел в класс, сел там на последнюю парту и, поджав губы, уставился на шкаф. Мы звали по имени, он не обращал внимания, я сел рядом с ним и помахал руками у него перед носом, в ответ он просто закрыл глаза. Преподавательница зашла в класс и, увидев нас, рявкнула, чтобы мы немедленно уходили. С тех пор я не видел его. С каждым годом новость о его повторном зачислении на подготовку оставляла все более тяжелый отпечаток во мне. Когда я услышал о нем на пятом курсе, у меня испортилось настроение, и стало не по себе. Не знаю, почему. Возможно, как реакция на абсурд, возможно, от подсознательного страха оказаться на его месте. Не знаю.
Теперь, замерев, мы разглядывали его, упершегося в подоконник костяшками пальцев. Бледное, покрытое трехдневной щетиной лицо, лохматые сальные волосы. Воспаленные, как будто от недосыпа, глаза. Плотно сжатые губы. Темная, затертая в коленях и локтях одежда. Тощая и сутулая фигура. Он бросался в глаза, выделялся на фоне остальных. Казался посторонним.
В абитуриентах он, похоже, вызывал неприятное чувство, как и в нас. Они избегали находиться с ним рядом и смотреть в его сторону.
Когда прозвучал звонок, он развернулся и вместе с остальными пошел к двери, однако заметил нас. Взгляд его остановился на моем лице; у меня все похолодело внутри. Наверное, так чувствует себя человек, проснувшийся посреди ночи и обнаруживший, что на него пристально смотрит привидение. Он подошел ближе, перевел взгляд на моего друга, потом снова на меня и сказал всего лишь одну фразу:
— Опять? Но зачем? — в тоне голоса не было ничего, кроме удивления.
Не дожидаясь ответа, он оставил нас. Я понял вдруг, что крупно вздрагиваю и лоб влажен от холодного пота. Щеки моего друга покрывала синеватая бледность. Преподавательница, не прощаясь, ушла и закрыла дверь. Или мы не слышали, как она прощалась? В любом случае, мы остались одни.
Пришибленные, мы спустились, аккуратно держась за перила, и направились к машине. Мой друг все пытался закурить, но сигареты выпадали из дрожащих пальцев. Как заводная игрушка, он снова и снова делал одно и то же: доставал сигарету и ронял.
Открыв дверь машины, я вдруг подумал, не потерялся ли мобильный телефон. Нащупав его, зачем-то переложил из одного кармана в другой. В тот момент, наверное, он каким-то образом и выпал. Жаль, дорогое было устройство, а главное, уникальное. Хороший урок мне на будущее: не нужно совершать лишних действий, и не возникнет проблем. Никогда больше не повторю такую ошибку!
Но я собирался рассказать о другом.
Наконец-то я покупаю себе дорогой автомобиль. Нужно позвонить бывшему однокурснику и вместе покататься по Москве. Он будет рад за меня, он не завистливый, и мы отлично проведем время. Тем более, что очень давно не виделись.
Максим Чупров
СТЕПЬ
Эмиль брел по мертвой степи. Степь была повсюду. Тысячи километров до самого горизонта. Бескрайний океан степи и маленький человек в его плену. И степь была мертва. Ни стрекота кузнечиков, ни пения птиц, ни единого шороха в траве. Даже ветер не трепал его волосы, не обдувал лицо — ветер умер.
Эмиль брел и боролся с правой рукой. Рука тянулась к бурдюку. При каждом шаге вода заманчиво плескалась. Он боролся изо всех сил. Он не знал, как скоро его спасут и спасут ли вообще, поэтому экономил. Но делать это становилось все труднее и труднее. Горло превратилось в наждачную бумагу, губы потрескались, он хотел поговорить с собой, чтобы облегчить страдания, но каждое слово вызывало жуткую боль.
Пройдя сто шагов, он сделал глоток. Потом второй. На третьем заставил себя остановиться. Вода опьяняла. Эмиль закрыл бурдюк, упал на колени и посмотрел на небо. Есть ли на нем кто-то всемогущий, всевидящий, следящий за порядком? Если есть, то почему позволил этой планете умереть? Почему забросил его на эту планету? Со свинцового неба на Эмиля смотрела только огромная звезда — умирающий красный гигант.
Через час или через два — Эмиль потерял счет времени — он вышел к реке. Поначалу он обрадовался, но по мере приближения к воде улыбка сползала с его лица.
Стараясь не сорваться, он спустился по крутому берегу и сел на корточки у кромки воды. Вода пахла гнилью. Запах поднимался над ее поверхностью и клубился как пар. Эмиль вытащил из кармана документ приказа — кому он теперь был нужен! — и положил на воду. Листок не двигался. Лежал на месте, постепенно пропитываясь влагой. У реки не было течения; казалось, это вовсе не река, а очень узкое и длинное озеро. Вскоре листок распался на мелкие кусочки и растворился. Слишком быстро, подумал Эмиль.
Он поднялся на ноги и оглядел реку. У противоположного берега из воды торчал камень. На нем сидела птица — первое живое существо, попавшееся Эмилю. Птица была черной, она сидела неподвижно и напоминала статуэтку. Эмиль не видел ее глаз, но мог поклясться, она смотрит прямо на него. Смотрит и надеется, что он умрет раньше. Эмиль подобрал камушек и запустил в птицу. Камушек не долетел полметра и упал в воду. Птица не шелохнулась. Он постоял на берегу еще несколько минут, глядя на воду, наблюдая за птицей, и двинулся дальше.
В какой-то момент ему захотелось умереть. К чему все это? Неужели он еще надеется на спасение? Неужели думает, что какой-нибудь корабль приземлится в этой мертвой степи? Не проще ли упасть в траву, дождаться смерти, и пусть птица выклюет ему глаза? И что хуже всего, вспоминая последние годы жизни, сопоставляя все факты, Эмиль задавался вопросом: а ищут ли его вообще? Слишком много существовало людей, претендующих на его должность (взять хотя бы его сына). Людей, которым ничего не стоит сказать: «Так, капитан, поиски можно считать оконченными. Если мы не нашли его сегодня, значит, он уже мертв». Возможно, его ищет Дворцовая Служба Безопасности, но у нее нет ни кораблей, ни людей для масштабных поисков, а сенаторы скорее пройдутся голышом по Храмовой площади, чем выделят ей деньги. Да и хочет ли он вернуться на свою должность? Эта ужасная одежда, эти бесконечные приемы, эта натянутая улыбка, от которой у него болят мышцы. А люди? Каждый день к нему приходили люди, и у каждого свои проблемы. Эмиль ненавидел необходимость вести себя с ними высокомерно. Ненавидел их идиотскую покорность. Он хотел видеть в людях своих друзей. Хотел хлопнуть человека по спине, угостить бокалом вина и поговорить с ним на равных. Эмиль знал, что мог приказать любому вылизать свои сапоги, и через минуту они блестели бы слюной. Друг, каким бы хорошим он ни был, никогда не станет вылизывать вам сапоги.
