Михаил Емцев - Клочья тьмы на игле времени
«Я ударил тебя, чтобы ты всегда помнил этот день. Саламандра принесет тебе счастье. Судьба твоя будет необыкновенной».
И он запомнил этот день. Даже то странное ощущение раздвоенности, которое испытал тогда. Отец лаской загладил незаслуженную обиду. Валерио все понял и простил. Но смутное ощущение несовместимости пощечины с поцелуями осталось. Одно не искупало другого. Он впервые подумал, что миру присуща удивительная двойственность.
Ночь прогоняла день, заступала на его место, чтобы уйти с рассветом. Но они не заменяли друг друга. Ночь оставалась ночью, а день — днем. И радость не уничтожала печали, а только лишь временно замещала ее. И зло было несовместимо с добром, хотя порознь они не существовали. Противоположные начала взаимно порождали друг друга, сменялись одно другим, но никогда не сливались. Слияние означало бы для них уничтожение. Или состояние, предшествующее рождению, что, наверное, одно и то же.
Валерио не обиделся на отца. Понял, что ласка пришла на смену обиде. Но обида оставалась обидой, а ласка — лаской. Они жили сами по себе. И одна не могла уничтожить другую.
Еще стоит на этой земле дом его отца и деда. Шумит ветер в широких и липких листьях разросшегося инжирного дерева. Бадья роняет светлые капли в сумрачную зелень колодца. И домашнее доброе пламя все еще лижет сухие поленья.
Но ветры странствий гудят в ушах. Истощенное болезнью тело ненавидит желтое закатное небо над Феррарой. Усопшая возлюбленная неслышно шепчет: «Покинь этот город, в котором не нашлось места для нас двоих».
Он возненавидел Феррару, которая убила ее и пощадила его. Возненавидел этот умеренно шумный и лицемерный город, древнее, наслаиваемое веками захолустье. Отдаленно сознавал, что нельзя ненавидеть город, как нельзя ненавидеть камень. Но что для чувства сознание?
Зловонный и сладковатый ветер весны, беспощадный ветер странствий. Как не послушать его?..
Распахнутая солнцу и морю Венеция. Влажный блеск ее площадей. Солнечный туман над заливом. Немота и спокойствие каналов. Флаги стран полумира. Разноцветные, чуть запущенные дворцы. Тишина…
Мессер Валерио закрывает глаза, убаюканный тихим плеском воды, покачиванием гондолы, ровным гулом бриза. Бесшумно опускает весло гондольер. Все лицо в тени шляпы. Такое солнце! Старый дом на Большом канале. Палаццо князей Умберти. Подъемный мостик. Бронзовый лев с кольцом в ноздрях. Бронза позеленела от ветров и воды. Только кольцо сверкает, надраенное веревкой. Вот и сейчас к нему привяжут гондолу.
Как гулко стучали его каблуки по каменным плитам! Широкие лоджии. Античная мозаика и лимонные деревья на плоской крыше. Куда он так торопился? Чего ждал?..
Мессер Валерио вскочил со своего убогого ложа и заметался по камере. Острая тоска по жизни сдавила грудь. Он кинулся к железной двери и заколотил в нее кулаками.
Горячий поток бредовых речей затопил подземелье. Узник рыдал, проклинал небо и людей, молил о чем-то. Крик отчаяния временами спадал до истового горячего шепота. Но все гасло в шершавых сырых стенах. Красноватый огонек под самым потолком рисовал колдовские тени. Душная немота обессиливала. Мессер Валерио прижался лицом к холодному железу и медленно сполз на пол. Выхода не было. Его заживо погребли здесь. И все забыли о нем, все забыли… Вечность прошла в этом каменном склепе. Вечность! Он исхудал и постарел. Кожа сделалась дряблой и серой, как крыло летучей мыши. Стократ счастливей был он, когда валялся на зачумленном ложе! А теперь он существовал в мирке, где не было никаких изменений. А жизнь без изменений — не жизнь, поскольку нельзя поверить ее временем сущностью и квинтэссенцией любых перемен.
Почему его не допрашивают? Почему не вызывают в суд? Даже допрос под пыткой не так страшен, как это безвременье…
Но так ли это?
О милая свобода, лишь со дня,
Как ты погибла, понял я, какою
Была прекрасной жизнь, пока стрелою
Неисцелимо не был ранен я! [10]
О чем только не думает человек, зажатый сырыми стенами каменного мешка! Он может вспомнить даже ночь венецианского карнавала. Фейерверк. Черное небо, превратившееся в светящийся дым. Прорезь глаз в маске. Танцующие огни в черном лаке залива…
Святая служба не дремлет.
Ах, об этом лучше было думать раньше! Но зачем он нужен им здесь? Зачем? А может быть, о нем просто забыли? Затеряли его дело? Умерли те, кто препроводил его сюда?.. Остаться в этой камере до скончания дней?
И опять он начинает метаться. Обреченный, загнанный, близкий к помешательству человек. За что? За что? За что? Рыдая, колотит он кулаками в дверь. И нет ответа. У него много грехов перед Святой службой. Это так. Но чтобы думать об этом, нужно успокоиться, унять сердцебиение, заставить себя смириться хоть на миг. Если метаться по камере, то ничего не получится. Сосредоточение — это всегда умиротворение, отрешенность.
Но разве можно успокоить себя? И чем? В этом темном сыром капкане без времени и перемен он не один. Рядом его отчаяние. Красное безликое чудовище с ядовитыми когтями. Оно рвет ему грудь, душит, бросает к двери, швыряет на пол… Его бьет озноб, душит испарина.
Надо вспомнить иное! Думать о чем угодно. Только бы хоть на миг унести мысли свои из этих стен.
Итак, сверкающая теплая ночь. Зеленый месяц. Колдовская дорожка на воде. Костюм Арлекина. Тонкие губы в улыбке. Стальной блеск ненависти в прорези маски. Граф Кавальканти? Что ему напоминает это имя? Флоренция? Гвельфы и гибеллины? Явление умершей возле склепа? Нет, только не это… Ах, граф Кавальканти! Намотан красный плащ на левую руку. Стилет по-испански. Острием к себе. Значит, удар будет сверху…
Он подымает над головой руку и что есть силы обрушивает ее на дверь. Как быстро угасает гул удара! Кровь на костяшках пальцев. Он подносит руку ко рту. Тоска и гнев его разбились об угрюмый чугун. Опять уйти в память. Выскользнуть из времени, которое подобно стоячей воде гниет под этими сводами.
И так до следующего приступа отчаяния. А пока можно холодно и трезво все обдумать. В который уж раз, правда… Но главное — это не упрекать себя. Мы не властны над нашим прошлым. Все равно исправить уже ничего нельзя. Не случись это в Венеции, они настигли бы его в Мантуе или Умбрии.
И все же его арестовали именно здесь. К нему в башню постучался капитан Святой службы. За ним стояли два стражника и высоченный гондольер. Капитан вежливо поздоровался и предъявил приказ об аресте. Подписи. Печать… Все законно. Никакого недоразумения быть не могло. Нет, это не ошибка.
