Оксана Аболина - Хокку заката, хокку рассвета
Черный Ягуар, было, собрался уже уходить, как его окликнула Гуля; она, похоже, признала Ирину за мать, и не отходила от нее ни на шаг, но теперь вдруг подошла к Черному Ягуару..
— А мне мама дала цепочку для твоего крестика, — сказала она. Вытащила из-за пазухи крестик и показала его Черному Ягуару. — А ты мой не потерял?
— Нет, он у меня здесь, — Черный Ягуар хлопнул себя по карману.
— А почему ты его не оденешь?
— Зачем?
— На память. Ты забыл?
— Хорошо, — согласился Черный Ягуар, — достал шнурок с крестиком, нацепил его на себя и спрятал под комбинезон. — Теперь все в порядке?
— Вы христианин? — вдруг спросила Ирина Севастьянова.
— Я?! — Черный Ягуар был ошарашен. — С чего вы взяли?
— Нет-нет, ничего, — она снова ушла от ответа.
Он попрощался с ними, назвал на всякий случай код входной двери и отправился выполнять заказ. Он не хотел торопиться, чтобы не разбередить заживающую ногу — намеревался пройтись прогулочным шагом до дома очередного клиента.
Был уже шестой час, серое небо стремительно темнело, редкие мокрые хлопья неприятно шлепались сверху на лицо, гудел, надрываясь, норд-ост. Погода, похоже, собиралась испортиться. И была она явно не прогулочной. Было не жарко, совсем не жарко. Черный Ягуар ускорил шаг, чтобы слегка согреться. Вокруг шныряли неизвестно откуда взявшиеся древние ржавые автобусы, набитые людьми. Неужели такая крутая авария, что до сих пор не починили трос?
Он подумал о том, что скоро, совсем скоро будет вдали от цивилизации, вдали от этих серых каменных домов, от мрачных сгорбленных фигур на остановках струнников, от ржавого скрипящего транспорта, от навязчивого лопотания чужеродных языков, от узкоглазых чайников, от скользкого высокомерного Желтопузого, от бдительного Вахтера, от бездушного Отморозка, от всего этого сволочного чинократского правительства, которое давным-давно пора отправить на свалку, от департамента и экологов, да, и от самих экологов тоже.
Там, где он будет жить, человек свободен и радостен. Все, что Черный Ягуар слышал когда-либо о Новой Зеландии, говорило о том, что если еще где-то и можно жить на этой земле, то только там: только в Новой Зеландии овощи росли в открытом грунте, биотопливо само валялось под ногами, в океане водилась рыба, плантктон и съедобные морские водоросли, вода — океан воды, правда, не питьевой, но ее давно научились опреснять, а небо… впрочем, Лорд сказал, что небо и там серое, нет звезд в Новой Зеландии, но это, в конце концов, не так уж страшно, если будет все остальное.
Они будут жить вместе с Лордом. Сможет ли он существовать бок-о-бок с другом или почувствует к нему такое же холодное отчуждение, как к Ирине и Гуле сегодня? Сначала, наверное, будет тяжело, а затем он, скорее всего, привыкнет. Человек — существо гибкое, ко всему приспособиться может.
Он никогда больше не будет никого убивать. Возможно, сейчас он в последний раз выполняет заказ экологов. У него будет несколько дней отгула, надо постараться как можно быстрее оформить документы, найти безопасный выезд за границу. Хорошо бы еще и Гуле помочь. В последний раз… Он больше не чувствовал себя экологом, он был просто человеком! Он был счастлив.
И тут Черного Ягуара вдруг затошнило от мысли, что он идет убивать человека. До сих пор это была его обязанность, работа, хлеб, смысл существования, никогда это не было его бременем, он знал — придет время — и про его душу также придет эколог; но теперь он не чувствовал себя связанным с этим городом нитью долга, ему не нужны были больше деньги, и смысл жизни он вдруг ощутил в самой жизни. И острей острого он почувствовал, что права на то, чтобы отнимать жизнь у другого человека, у него нет. Он понял, что страшный мертвый Бог все еще живых христиан может простить ему всё: ненависть к Нему, тайную жизнь, неоправданную жестокость, прокрадывающегося в его сознание второго, Он может простить ему даже все совершенные им убийства, даже смерть девочки Маши Севастьяновой, но то убийство, которое ждет его впереди, — зачеркнет путь Черному Ягуару к Новой Зеландии.
«Не время сжигать за собой мосты, — сказал он себе. — Если я не выполню заказ сегодня, мне придется пойти на работу завтра. Если я не приду на нее завтра — может, и отговорюсь — то послезавтра точно нагрянут с проверкой. Не найдут — объявят розыск. Очень мне надо светиться и попасться в последний момент».
Но что-то ныло внутри, кажется, второй забился куда-то в самую глубину груди и тихонечко там поскуливал. «А куда я дену девочку и Ирину? Вдруг им не удастся завтра выбраться из города? — ему вдруг остро захотелось снять с себя крестик Гули, но он отмахнул от себя морок — прошло время бояться второго, прокравшегося в сознание, — Это не сумасшествие, это всего лишь совесть — так сказал Лорд, — дурацкий атавизм. Надо будет глянуть потом в библиотеке, что это все же такое».
Он ускорил шаг и перешел на легкий бег, по привычке он перепрыгивал через кресты трещин, но они его сейчас не страшили. Когда бежишь — сомнения не мучают. Когда бежишь — знаешь, что надо делать дело. А обдумать можно его и потом. Он побежал быстрее, сопротивляясь норд-осту, который разгулялся уже не на шутку.
Через десять минут он был во дворе клиента. Последнего в своей жизни клиента. Стоп. Об этом потом. Все раздумья потом. Он открыл ком, чтобы проглядеть информацию о клиенте. Экран был белый. Ни фамилии, ни имени, ни возраста — ничего. Только адрес. Сначала он испугался. Если заказ отменили, то, значит, отгулов не будет. И завтра, и послезавтра придется опять выходить на работу. А этого так хотелось бы избежать.
Он послал запрос диспетчеру. Та подтвердила заказ. Да, информация скрытая, убийство не стандартное — политическое. Каждого кто окажется в квартире, Черный Ягуар должен убить, никакого бромабола. Есть ли у клиента семья? — неизвестно. Но в любом случае желательно, чтобы смерть выглядела, как всегда, естественной. Да, подтверждение дается: клиент живет по этому адресу. Ориентироваться по обстоятельствам. Сделай дело — и гуляй смело. Впереди отгулы. Вот так-то…
Черный Ягуар вздохнул, посмотрел на окна квартиры, в которую он собирался — они были на седьмом этаже. Ну что же, пора идти выполнять работу…
На пожелтевшем листе
неровные буквы.
хокку заката.
26
На пожелтевшем листе
неровные буквы.
Хокку заката.
Листок бумаги был пожелтевшим и ломким. Он прятался между страниц книги Оруэлла — подлинной книги — которая попала ко мне много лет назад. На листке акварельными красками был нарисован закат. Не знаю, кто рисовал его — наверное, ребенок. Кто-то бережно хранил свидетельство своего — или чужого — детства. Сохранив книгу, я сохранил и рисунок. Теперь он лежал передо мной, в ожидании гостей я медленно пил остывающий кофе и записывал на нем огрызком карандаша хокку. Хокку заката.
В 10 лет у меня умер отец. Я почти не помнил его, я вообще почти не помнил своего детства. Через год не стало матери, и меня отправили на восток вместе с группой таких же малолетних сирот. В Трудовой лагерь. Нас везли по железной дороге, в товарных вагонах, а на улице стояла одна из последних холодных зим. Но нам повезло. Мы все выжили. А дальше были угольные шахты, почти полностью выработанные, труд за социальный минимум — жалкую подачку государства, завалы, смерть друзей. Я выкарабкался. Я научился быть жестоким.
Буквы были неровными, я почти совсем разучился писать. В какую сторону пишется «в»? Последний глоток кофе, сигарета, дым над акварельным рисунком…
На пожелтевшем листе
В двадцать два я вернулся домой. Нет, дома уже не было — но были места, которые я еще помнил. Парк, в котором мы гуляли с мамой. Здание бывшего театра, только-только тогда закрытого. На ступеньках каждый день сидел старый музыкант во фраке и играл на скрипке. Его почему-то не трогали. Но однажды исчез и он. Несколько недель после этого на ступеньках каждое утро появлялись цветы. В сети развернулась шумная кампания о вреде «чистого искусства». Тогда же, кажется, стали изымать книги. Пока еще добровольно. Всё это проходило мимо меня — я шел своей дорогой. Я хотел власти. Сейчас я понимаю, что власть сама по себе мне была не нужна. Мне нужна была свобода. Неровные буквы пути…
На пожелтевшем листе
неровные буквы.
Книги нашли меня позже — лет в тридцать. Меня назначили цензором… Тогда ко мне и попало настоящее издание Оруэлла. И много других книг. Днем я выезжал в найденные цензурщиками библиотеки, составлял акты об изъятии и уничтожении, а ночью взахлеб читал Толстого, Достоевского, Кафку… Книг в стране было много, но я быстро понял, что могу сохранить для себя только их электронные версии. И я перевелся в Отдел по контролю за сетью. В каком-то смысле это было счастливое время…
