Уолтер Миллер - Песнь для Лейбовица. Часть 1
Чертеж Лейбовица, тоже совершенно абстрактный, был непостижим, во всяком случае для ума, Френсис так долго изучал его, что смог бы нарисовать все это поразительное хитросплетение хоть с закрытыми глазами, однако яснее схема не стала. Сложная система линий соединялась в паутину, сплошь состоявшую из каких-то значков, загогулинок, спиралек, квадратиков и вообще не поймешь чего.
Линии по большей части были горизонтальными или вертикальными, в местах пересечения стояли точечки и кружки; линии огибали под прямым углом значки и непременно заканчивались загогулиной, спиралькой, квадратиком или еще чем-нибудь. Этот лабиринт настолько казался лишенным всякого смысла, что Френсис чувствовал, как постепенно дуреет. Тем не менее он приступил к работе, старательно копируя все детали, и в особенности — коричневатое пятно. Френсис надеялся, что это кровь самого великомученика, однако брат Джерис сказал: это след яблочного огрызка.
Брату Джерису, поступившему в ученики одновременно с Френсисом, доставляло удовольствие подсмеиваться над занятием своего товарища.
— Ну объясни мне на милость, — спросил он как-то, заглядывая Френсису через плечо, — что такое «транзисторная система контроля узла 6-Б», о ученый брат мой?
— Видимо, это название документа, — ответил Френсис, немного сердясь.
— Видимо. А что сие значит?
— Это имя схемы, которую ты видишь перед собой, брат простак. Вот скажи, что значит «Джерис»?
— О совсем немногое, — с дурашливым смирением ответил брат Джерис. — Не гневайся и прости за тупость. Ты мудро определил содержание имени, указав на предмет, его носящий. Но ведь предмет имеет какой-то смысл, нет? Так что же здесь изображено?
— Как что? Транзисторная система контроля узла 6-Б.
Джерис засмеялся.
— Ах да, чего проще! Как ты красноречив и убедителен. Если имя и есть предмет, то предмет и есть имя. От замены частей равенства оно не изменяется, равно, как и сумма от перемены мест слагаемых. Однако перейдем к следующей аксиоме. Представляют ли сии «слагаемые» какое-нибудь качество? Или уравнение это самодостаточно и выражает само себя?
Френсис покраснел и, подавив злость, медленно начал объяснять:
— Я полагаю, что данная схема выражает некую абстрактную концепцию, а не конкретный предмет. Возможно, древние владели способом записывать полет мысли. Ведь чертеж явно не походит на какой-либо из известных предметов.
— Это уж точно! — с хохотом подтвердил брат Джерис.
— С другой стороны, возможно, это и предмет, но изображенный столь стилизованно, что для прочтения схемы требуется особая подготовка…
— Или особое зрение, да?
— По-моему, мы реже имеем дело с высокой абстракцией, отражающей ход мыслей Блаженного Лейбовица и, возможно, имеющей трансцендентальное значение.
— Браво! И о чем же думал Блаженный?
— Ясно о чем — о «разработке схемы», — ответил Френсис, позаимствовав это выражение из правого нижнего угла синьки.
— Угу. И к какой же науке следует это отнести? Каков род, вид, качества и особенности сей материи? Или не материи, а казуса?
Френсис счел, что сарказм Джериса становится чрезмерным, решил проявить кротость:
— Взгляни сюда, на колонку цифр. Видишь, над ними написано: «Номера электронных деталей». Некогда существовала материя, именуемая электроникой. Возможно, она была одновременно наукой и искусством.
— Та-ак. С родом и видом разобрались. Теперь давай разберемся в качествах и особенностях. Что изучала эта твоя электроника?
— Это записано, — ответил Френсис, проштудировавший всю «Меморабилию» в поисках хоть какого-нибудь ключа к таинственной синьке. Увы, почти без результата, — электроника занималась электронами.
— Ах, записано. Как интересно. Я столь мало обо всем этом знаю. Скажи, умоляю, а что такое «электрон»?
— Сохранился один отрывок, в котором объясняется, что электрон — это ничто с отрицательным зарядом.
— Как-как? Они умели заряжать ничто? Но тогда, наверное, «ничто» превращалось в «нечто»?
— Видимо, отрицание относилось к заряду.
— Ага, значит, получалось «разряженное ничто». Скажи мне, как разрядить то, чего нет? Знаешь?
— Пока не знаю, — признался Френсис.
— Ну-ну… трудись дальше, брат. Как же умны были древние, если умели разряжать то, чего не существует. Давай-давай работай. Может, разберешься, что к чему, и мы тоже раздобудем себе «электрон». Только вот что с ним делать? Возложить на алтарь в часовне?
— Ну хорошо, — вздохнул Френсис. — Я в самом деле ничего не знаю. Но я верю, что «электрон» существовал, хоть и непонятно, как его изготавливали и зачем.
— Весьма, весьма трогательно! — хмыкнул иконоборец и вернулся к своей работе.
Постоянные поддразнивания огорчали Френсиса, но не преуменьшали его рвения.
Воспроизвести с абсолютной точностью все значки, пятнышки и потеки оказалось невозможно. Однако копия получилась достаточно удачной — уже с расстояния в два шага ее невозможно было отличить от оригинала, а это значило, что она вполне подходит для дальнейшей работы. Подлинник же отныне можно запечатать и спрятать в хранение.
Закончив труд, брат Френсис испытал некоторое разочарование. Рисунок выглядел слишком уж бесстрастным. С первого взгляда никак было не догадаться, что это — священная реликвия. Простота и суровость, возможно, уместны для собственноручного произведения Блаженного, но копия…
Да, для копии этого было недостаточно. Святые преисполнены смирения и прославляют не себя, а Бога, поэтому долг обычных людей — возносить славу внутреннему сиянию отцов церкви посредством сияния внешнего и зримого. Простая копия не годилась, она была холодной, пресной и никоим образом не возносила хвалы пресвятым качествам Блаженного.
«Восславим», думал Френсис, корпя над «вечнозелеными». Сейчас он был занят перепиской псалтыря. На миг он прервался, отыскивая глазами место в тексте, и вчитался в смысл. После нескольких часов работы глаза и руки начинали действовать чисто механически. Френсис увидел, что списывает моление Давида о прощении, четвертый покаянный псалом: «Помилуй меня. Боже…, ибо беззакония мои я сознаю, и грех всегда предо мной». Это была смиренная молитва, однако страница псалтыря вовсе не выглядела смиренной: буквица М сияла позолотой, поля переливались замысловатыми лилово-золотыми арабесками, свивавшимися в целые букеты вокруг заглавных букв в начале каждого стиха. Невзирая на смиренное содержание текста, страницы поражали великолепием. Брат Френсис, списывая слова, оставлял на пергаменте пустые места для заглавных буквиц и широченные поля. Специальные художники разрисуют страницы многоцветными узорами. Френсис учился этому искусству, но пока еще не достиг такого уровня мастерства, чтобы украшать страницы «вечнозеленых» книг золотыми виньетками.
