Евгений Филенко - Шествие динозавров
Мастер ждет вопросов. Таковые, по нашему невежеству, не возникают.
— Необходимо подчеркнуть следующее обстоятельство, — объявляет Зоя Борисовна, «утомив свой бесценный слух ожиданием». — Погибший материк Опайлзигг ни к мифической Атлантиде, ни к еще более мифическим Лемурии, Пасифиде и континенту Му никакого отношения не имеет.
Можно подумать, я слыхал что-то об этом самом континенте Му!.
Спецсеминар по единоборствам. Самый оживленный и многолюдный. Его охотно посещают не только резиденты, но и просто сотрудники Центра. Впрочем, резиденты обучаются в сторонке. Хотя бы по той причине, что для них это не игра, не времяпровождение, а будущая работа. Да и гипнопедическая подготовка у нас, очевидно, не в пример более жесткая. Мастера сменяют друг друга. Мы владеем искусством традиционного японского фехтования на мечах — кэндо, на алебардах — нагината. Готовы применить, не задумываясь, навыки набившего оскомину каратэ и более экзотического айкидо. Когда я по приказу мастера и вопреки собственным ожиданиям вдребезги разнес левым кулаком дюймовую доску, мне снова, в который уже раз, стало не по себе. Это был уже не совсем я… Чтобы пробудить во мне веру в свои силы, мастер приглашает учеников из сотрудников Центра напасть на меня. По двое, по трое. Вдесятером. Им нечего мне противопоставить. Едва начинается схватка, я сразу же угадываю наперед их намерения и вижу, как мне с ними совладать. От переломов, даже от синяков моих противников оберегает лишь то, что я сдерживаю свои контратаки. Честно говоря, не знаю пределов этой пробудившейся во мне силы. Ни разу не бил в полную руку. Здесь нужна злость. Но нет у меня злости на моих потомков. Да и вообще, трудно это — бить человека. Не умею.
— Вспоминаем самурайский удар «паучьи лапы»! — командует мастер Семибратов, исконно русский во всех поколениях, но по духу — фанатик восточных боевых искусств.
И мы вспоминаем. Наши бритвенно острые мечи рубят собачьи головы воображаемых врагов.
— А теперь — «муадалбейм», излюбленный удар Кухулина!
В арсенале Кухулина, если верить сагам, была чертова уйма боевых приемов. Практически все они нам известны. Но мне кажется, что из семинаристов лишь я один знаю, кто такой этот Кухулин…
Семинар по истории Опайлзигг. Мастер прежний — вундеркиндша Нунка. Слушатель — я один. Тут дело доходит до ругани, потому что меня как дипломированного историка, к тому же изучавшего диалектический материализм, выводит из себя, попросту бесит феномен этой странной культуры, судя по всему — достигшей изрядных высот, но не сохранившей ни единого о себе упоминания в клинописях, иероглифах и пиктограммах. Была, да сплыла. И все списано на катаклизм.
— Не совсем так, — возражает Нуна. — При желании можно найти какие-то исторические отголоски в древнейших мифах. То же самое сказание о потопе. После гибели и погружения Опайлзигг на близлежащие материки обрушились цунами. Это не могло остаться незамеченным. А возьмем классический пример — папирус «Потерпевший кораблекрушение». Небесный огонь, в одночасье поразивший семьдесят пять змеев на острове — прямое указание на вулканический взрыв, возникший при распаде материка. Кстати, термин «Змей» имеет в зигганском обиходе особое значение. Это же…
— …не что иное как точный перевод термина, обозначающего зигганскую провинцию, — нетерпеливо говорю я. — Ну и что? Каким образом они ухитрились так вознестись в одной отдельно взятой стране? В окружении раннего рабовладельчества?
— Но это рабовладельческая империя!
— Послушай, Нунка, — начинаю я вкрадчиво. — А вы, часом, не подмогнули им? Передача технологий, экспорт революции, то-се…
Девочка краснеет. Потом бледнеет. Потом начинает орать и размахивать кулачками. Перемежая вполне понятные мне якобы научные доводы совершенно темными словами с отчетливой эмоциональной окраской, очевидно — из здешней бытовой лексики, наподобие: «Заугольный комераж! Швейцерозная алеста!. » Точь-в-точь как Ратмир.
В такие моменты она делается особенно привлекательной.
Дальше смутно, урывками. Нечто погруженное в сияющий туман.
Она вопит на меня, а я молчу и таращусь. Мне тепло и хорошо от ее присутствия, и обычный здешний холод, что уже порядком надоел, внезапно начинает отступать.
Видимо, это потепление каким-то образом отразилось на мне, и она тоже умолкает. Мы безмолвно стоим друг напротив дружки и читаем неслышные уху, хитроумно закодированные сигналы в наших глазах. И когда я раскалываю этот код, становится кристально ясным сокровенный смысл посланного мне сигнала, в общем-то с большой точностью совпадающий с тем, что против воли отчаянно посылаю я сам. Но ни за какие горы злата-серебра я не сознаюсь в этом преступлении, ни слова не скажу первым, ни единого шага не сделаю навстречу. Потому что пуще смерти боюсь нарваться на презрительный прищур серых пулеметных гнезд, что у нее вместо глаз, и ядовитое жало, что у нее вместо языка.
Зачем я ей нужен? Кто я здесь? Пришелец, транзитный пассажир, соскочивший с поезда из пункта Ниоткуда в пункт Никуда. Нелепый, неуклюжий, запинающийся о собственные ноги, отверзающий уста только затем, чтобы ляпнуть глупость либо банальность на постыдном, замусоренном самыми чудовищными сленгами языке…
Поэтому первый шаг делает Нунка.
А на втором шаге, все так же молча, прямо над объемной картой империи, она начинает раздеваться. Сперва единым движением прочь сдергивает юбочку, под которой, как водится, ничего нет. Вернее сказать, есть и очень многое… Когда до меня, тупого ледяного болвана, остается не более полуметра, я погружаюсь в жар преисподней, излучаемый ее абрикосовой кожей.
Из «Гильгамеша»:
«Распахнула одежду, и лег он сверху, Наслажденье дала ему, дело женщин,
И к ней он прильнул желанием страстным.
Шесть дней миновало, семь дней миновало…»
Никакого комментария более возвышенным слогом в голову не идет.
Сохранилось ощущение сильной нервной встряски и чисто физического ожога.
Прости, Маришка, и не суди строго. Ты далеко; там, у вас, все еще тянется осенняя ночь, ты готовишь мне ужин, а может быть — уже управилась и уторкиваешь Ваську, который, конечно же, никак не желает засыпать без сказки. И я люблю только тебя да Ваську. Я прежний никогда бы не поступил таким свинским образом.
Но здесь из меня лепят кого-то другого. Я уже на треть, не меньше, императорский телохранитель, головорез и грубая скотина… В конце концов, это даже изменой считаться не может. Я изменю тебе в середине двадцать первого века. То есть спустя много лет после нашей с тобой смерти…
