Геннадий Емельянов - Истины на камне
Аборигенов было трое. Они долго стояли в отдалении и поочередно смотрели на Скалу из-под руки, звали его с униженной робостью, но брат мой не шелохнулся. Тогда трое, будто по команде, упали на песок, остаток пути преодолели на четвереньках и смиренно легли у ног соплеменника своего, сделавшего за последние дни головокружительную карьеру.
Последовало долгое и томительное молчание. Я видел, как покрылись потом спины молодых воинов. Наконец Скала разомкнул губы:
— Вы можете даже сесть.
Делегация не преминула воспользоваться добротой, и воин с длинным, похожим на тыкву лицом заговорил торопливо, прищелкивая языком и качаясь, словно от зубной боли:
— Сын Скалы, разве ты не помнишь, как я ходил с тобой за нектаром Белого Цветка? Тогда ты называл меня другом? Почему же теперь не узнаешь?
— Я узнал тебя. Ты, кажется, тот, что родился, когда твоя мать собирала червей?
— О! Вспомнил!
— И тебе дали имя Червяк Нгу?
— О! Вспомнил!
— Неудачное дали тебе имя.
— Неудачное, ты прав. Как же называть тебя?
— Как и раньше — Сын Скалы из клана вождей. Это имя овеяно подвигами, которые не выпадали никому и никогда.
— Не выпадали. Никому. Никогда! — хором повторили воины и закачались кланяясь.
— С нами за нектаром ходил Рожденный На Мягкой Траве. Почему он не пришел?
— Его взяли старики в яму с собой, чтобы наказать за ересь.
— Почему тебя не взяли, Червяк Нгу?
— Я дрался и убежал. Наше племя будет жить, Скала? Дети и старухи будут жить?
— Ты тороплив, как женщина, Нгу!
— Прости.
— Я решил угостить вас пищей особого свойства. Это — подарок Вездесущего и Неизмеримого.
— О-о!
Скала сноровисто распечатал варенье («Кажется, последняя банка?») и протянул каждому в горсти по янтарному плоду, а сладость слизал с руки, сопя носом, взял из банки абрикос сам и выплюнул косточку в ладошку.
— Делайте как я! — приказал брат мой и разбил косточку камнем, вынул зернышко и съел его, закатив глаза от наслаждения.
— Эту пищу можно есть дважды! — закричал Нгу, пораженный. — И дважды было вкусно. Никогда я не пробовал ничего подобного!
— Ты никогда больше и не попробуешь! — отрезал Скала и убрал банку с абрикосами за спину.
— А нельзя ли, Великий Сын Скалы из клана вождей, что осталось положить обратно в сосуд и получить пищу снова такой же сладкой и такой же целой?
— Ты тороплив, как женщина, Нгу! Червяк Нгу.
— Прости, Великий.
— Я прощаю твою глупость. С чем пришли?
Не шибко радушно встретил Скала своих соплеменников. Зарвался, однако, разлюбезный, нос задрал.
— Расскажи, где был и что видел? — спрашивал, почтительно клонясь, Червяк Нгу, двое других, одинаково круглолицые, невыразительные, были, судя по всему, лишь статистами и не имели права голоса.
— Я могу рассказывать о том, где был и что видел, до сезона дождей.
— А где тот, которого ты привел? — шепотом осведомился Нгу, оглядываясь.
— Он вознесся. Временно. — Скала показал пальцем на небо.
— И зачем он вознесся? Временно?
— Советуется с предками, как наказать племя Изгнанных за дерзость и непослушание.
— О! Виноваты старики, Великий, ты же знаешь? Ты скажи ему, тому, кто упал с неба, что старики бросили племя и спустились в яму. Они надеются, что под землей их не достанет месть. Скажи ему: мы покоряемся.
— Скажу.
— Он тебя послушает?
— Он — брат мой!
— О! Здесь нет девственниц и стариков, Сын Скалы, можно и не врать.
— Ты мне не веришь!? — Оруженосец мой поднялся, свалив ногой банку с вареньем, схватил копье и нацелился его острием в грудь Червя Нгу. — Я проткну тебя, нечестивец! Копье мое пройдет сквозь твою грудь, как сквозь воду.
— Я тоже воин и умею драться, лгун Скала!
— Поднимайся, и мы будем драться!
Я переключил «лингвиста» на другой канал и закричал во всю мощь своих легких:
— Прекратить свару!
Червяк Нгу упал плашмя, с маху, наземь и прикрыл затылок руками, двое сопровождающих воткнулись головами в песок, уныло выставив зады. Скала с неудовольствием посмотрел в мою сторону и положил копье возле ног.
— Подними варенье, друг, — сказал я еще и уже не так громко. — Это последняя банка.
Когда брат мой увидел опрокинутое варенье, он завыл и изо всей силы ударил Нгу кулаком промеж лопаток, расторопно встал на колени, вытянул губы трубочкой, собрал языком лужицу сиропа, абрикосы же с благоговейным тщанием сложил в посудину, которую тут же отнес на взгорок, поставил ее так, чтобы она была заметна издали, и лишь потом решился продолжать разговор.
— Ты слышал ЕГО голос?
Нгу не ответил, только крепче вжался в землю, двое сопровождающих не подали признаков жизни.
— Ты слышал Голос, отвечай, Червяк Нгу! Или страх заткнул твою поганую глотку, так легко произносящую непотребные слова? Отвечай?
Задавленный страхом малый пробубнил едва слышно, не поднимая головы.
— Я слышал.
Скала обратил лицо к небу и прокричал пронзительным голосом:
— Хозяин, изложи свою волю!
— Излагаю: те, что из племени Изгнанных, пусть возвращаются в деревню.
— И пусть ждут, да?
— Пусть ждут.
— Пусть ждут и молятся о спасении, да?
— Пусть молятся о спасении, и я явлюсь.
3Я хотел явиться в тот же день, но Скала резонно заметил, что посланнику неба спешить несолидно. И лучше всего явление отложить до восхода или до заката; брат мой считал, что спектакль должен быть эффектным, иначе люди племени не проникнутся ко мне должным почтением. Я послушался мудрого совета, и мы подались в деревню, когда истаивала нетемная ночь. Долгожданная встреча произвела на меня гнетущее впечатление, поскольку мне стало очевидно, что народ Скалы доживает последние десятилетия, истощенный и уставший. Недалек тот день, когда тощие руки старух разожгут в последний раз Огонь Племени.
Я пришел вовремя.
Живет в деревне «под шапкой», на глазок, человек пятьсот-шестьсот. Я уже упоминал как-то о том, что городище построено концентрическими кругами. Внешнее кольцо, по которому я недавно гонял воинов, — по существу, сточная канава, прикрытая тонкими жердями. Ума не приложу, как я в темноте умудрился обежать этот чертов круг, не провалившись? В те рисковые минуты, как бывает нередко, тело мое было умней головы, теперь же, сопровождаемый почтительной свитой, я с великим трудом пробирался по шаткому настилу.
За вонючей канавой обитают чернь и калеки. Если пользоваться терминологией, скажем, двадцатого века, когда модной стала наука социология, то второй круг населяла неквалифицированная рабочая сила. Некоторые жили семьями. Супруги ночевали в гамаках, подвешенных на верхних перекладинах. Попасть в такие гамаки можно было с помощью веревочной лестницы. Дети и старики спали внизу на ковриках, сплетенных из сухой травы. Жалкое зрелище представляло собой это общежитие — запущенное и грязное. Вероятней всего, эта часть населения страдает больше всего от налета стрекотух. Сейчас, как я понял, затишье, особо же активна неистребимая и мстительная саранча в канун сезона дождей. А когда он начнется?
