Василий Головачев - Настоящая фантастика – 2015 (сборник)
Оба – и художник, и полицейский – молча пялились на ученого. Тот вздохнул.
– Ядовитое вещество растительного происхождения.
На лице Гроссмейстера вспыхнула было торжествующая улыбка, но быстро угасла при следующих словах Харпа.
– Родственное тому, что присутствует в спорынье. Это гриб, поражающий злаковые культуры. Пшеницу и рожь. В больших количествах вызывает судороги, сжатие сосудов и смерть, в меньших – галлюцинации. Однако химический состав вещества совпал не полностью. Тогда я изучил образец краски под микроскопом и обнаружил в ней это.
Медик отступил в сторону, приглашающе махнув рукой. Полицейский заколебался. Вольсингам подошел к хитрому прибору и заглянул в верхнее стеклышко, как показал ему Харп.
Внизу, в ярком световом поле, перекрещивались какие-то черные нити. Их было великое множество. Кажется, больше, чем налипших на них чешуек бурой и серой краски.
– Аскоспоры, – торжествующе произнес Харп, словно это должно было что-то означать.
Потом, заметив непонимающие взгляды Гроссмейстера и Вольсингама, со вздохом добавил:
– Споры гриба. Так обычно они распространяются. Что-то вроде зерна, из которого прорастает мицелий и плодовое тело.
Полицейский тряхнул головой и рявкнул:
– Что все это значит?
– Терпение, друг.
Жестом фокусника медик указал на распятого грызуна.
– Я подумал, что дело, возможно, не только в ядовитых свойствах алкалоида. Меня беспокоило состояние мозга погибших. И интересовал способ заражения. Если бы отрава проникала через легкие, мы все бы уже были заражены. Однако жертвами стали только те, кто прикасался к иконе. Я нанес споры на выбритый участок кожи крысы, и посмотрите, что стало с тканями зверька через час. Вот второй препарат.
Харп сменил стеклышко, лежавшее под трубкой микроскопа. Вольсингам заглянул в маленький глазок прибора – и брезгливо отшатнулся. Сквозь розовато-синее поле, напоминавшее странный ковер и разделенное на повторяющиеся узоры-цилиндры, тянулись все те же черные нити.
– Наибольшая концентрация уже через три часа после заражения наблюдается в мозгу. Феноменальная скорость роста. Просто феноменальная.
Полицейский опасливо приблизился к столу, глядя на трупик крысы так, словно тот сейчас на него набросится.
– И что все это значит?
Харп, пожав плечами, процитировал:
– «Брать Крестос с прахом святого Сомы и давать князьям, и баронам, и сильным мира сего для обращения в нашу веру». Похоже, гриб влияет на мышление инфицированных. И может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден. Точнее сказать не могу, но знаю, кто может.
Гроссмейстер и Вольсингам переглянулись. В Городе был человек, знавший о растениях все. Или, вернее, не совсем человек. Вольсингаму опять стало зябко, как вчера на площади.
– Кроха никого не принимает, – глядя в пол, процедил художник. – Не думаю, что она захочет говорить с вами.
– Вот и узнаем, – отрезал Гроссмейстер.
На Город сыпался снег. Это было тем более нелепо и странно, что еще вчера палило солнце и свирепый блеск чисто вымытой брусчатки торговых кварталов слепил глаза. Сегодня над площадью стояла снежная заметь, и в этой замети двигались черные фигуры. Многоголовым рычащим зверем колыхалась толпа, и когда снегопад на секунду унялся и серо-белый занавес распахнулся, сердце Вольсингама ухнуло вниз. Ему показалось, что на площади жгут девушку – худенькую девушку в зеленом платье и с черными волосами. Уже в следующее мгновение он понял, что добрые горожане собрались поглазеть на аутодафе чучела. На чучеле был тот самый наряд, в котором мальчик Гиккори изображал лозницу. Похоже, постановки мейстера Виттера становились все ближе к жизни.
Обернув бледное лицо к Гроссмейстеру, Вольсингам прокричал, перекрывая рокот толпы:
– Почему магистрат ничего не делает? Неужели они надеются, что, избавившись от герцога и лозницы, простонародье не возьмется за них?
Полицейский лишь покачал головой, глядя туда, где взметнулись рыжие языки огня. Чучело корчилось в пламени, уже ничем не напоминая лесную девушку, а больше смахивая на раскинувшего уродливые лапы паука.
– Герцогу лучше бы поспешить с возвращением, – сказал Харп, щуря близорукие глаза на огонь.
– Или наоборот, – процедил Гроссмейстер.
Резко развернувшись, он поспешил в проулок, ведущий к Замковой Горе. Толпа за спиной возбужденно взревела – чучело вместе с палкой повалилось в костер, и пламя вспыхнуло еще ярче, опалив ближайших зевак.
В снежной пелене замок, венчавший вершину горы, смотрелся хребтом древнего дракона. Стражники у ворот жгли факелы. Заметив приближавшихся от города людей, они скрестили алебарды – жест скорее ритуальный, потому что были у них и ружья. Начальник караула выступил вперед и, приложив руку козырьком к глазам, уставился в метель.
– А, это ты, – прогудел он, узнав Вольсингама. – Давно тебя что-то не видел.
В густой черной бороде стражника путались снежинки и, не тая, ложились на широкие плечи, укрытые кожаным плащом.
– Дела, – буркнул художник. – Я могу войти?
– Ты можешь. Они…
Задрав подбородок, офицер ткнул бородой в сторону Харпа и Гроссмейстера.
– …они нет. Госпожа не принимает.
Слово «госпожа» далось ему с явным трудом. Стражник был ровесником герцога. Скольких «госпожей» он успел пережить?
Гроссмейстер шагнул вперед, оттеснив Вольсингама.
– Это дело государственной важности. Герцог поручил супруге управлять Городом в его отсутствие, не так ли? Вряд ли управление сводится к тому, чтобы сидеть запершись в замке.
– Госпожа не принимает, – угрюмо повторил стражник. – Но художник может войти. Насчет его имеется особое распоряжение. Остальные…
Офицер красноречиво указал алебардой им за спину, туда, где по склону спускалась заснеженная дорога обратно в город.
Полицейский скрипнул зубами. Кажется, он готов был взорваться. Харп успокаивающе положил руку ему на плечо.
– Тише, друг. То, что мы хотели узнать, может узнать и Вольсингам, а потом рассказать нам.
Сняв кожаную сумку с Крестосом с плеча полицейского, врач протянул ее Вольсингаму.
– Вот, возьмите. Мы будем ждать вас внизу с ответами.
Стражники расступились, и живописец вступил под высокую арку ворот. Когда он обернулся, снегопад уже скрыл дорогу и фигуры его недавних спутников. Лишь рыжими мутными пятнами сияли факелы и снизу, от Города, доносился приглушенный расстоянием шум.
За прошедшую неделю ее живот стал еще больше. По сравнению с тонкой, как веточка ивы, фигуркой он был непристойно огромен, и Вольсингам, как всегда, смущенно отвел глаза. Ему чудилось что-то неправильное в этом зрелище, что-то запретное и стыдное. Кроме того, ему было стыдно и собственных сальных волос, запаха нечистого тела, вшей. Рядом с лозницей всегда казалось, что входишь в прохладную тень или воды чистого озера, и не хотелось приносить с собой городскую грязь.
