Максим Далин - Лестница из терновника (трилогия)
– Дурак ты, – шипит Нухру и тянет меня за руку по какой-то сложной траектории. – Не дёргайся, ты, я твою шкуру спасаю, чтоб не подстрелили тебя, дурака…
Мы пробираемся вдоль стен, по периметру площади. Нухру дёргает меня то и дело, останавливает или заставляет двигаться быстрее – и я, убей меня Бог, не понимаю, какая ему в этом корысть.
– Куда ты меня тащишь, друг дорогой, а? – спрашиваю я, когда мы оба вжимаемся в нишу у разбитого фонтана, а в ворота влетает ядро, врезавшись в стену метрах в десяти от нас. Брызжет щебень, какие-то осколки… вытираю лицо – больно…
Нухру стоит так, что у меня закрадываются подозрения: он намерен закрывать меня собой.
– На стену я тебя тащу, – говорит он. – Куда же ещё? К Анну твоему. И я тебя туда дотащу живым, чтоб ты сдох, – и снова дёргает за руку. – Пригнись, дылда… нет, наши – идиоты всё-таки… по кому они сейчас-то садят из пушек, отцов их пообрезать…
Этого парня я совершенно перестал понимать. Он лупит меня плечом о каменный выступ, который раньше был, наверное, какой-то архитектурной деталью, он стреляет из пистолета куда-то в пороховой дым и белый свет – в кого-то, я всё-таки думаю, он заставляет меня прижаться к стене – и тут нас замечает волчица с растрёпанными кудрями и окровавленным мечом.
– Ник! – кричит она радостно и перепуганно, и они вдвоём с Нухру начинают меня защищать изо всех сил – отбиться уже невозможно.
В их глазах я – штатский недотёпа, и они совершенно правы. Они – наша волчица и волк из Дворца – действуют заодно, слаженно и чётко; Нухру что ж, теперь на нашей стороне?!
А я, как полагается недотёпе-этнографу, мешаю людям спокойно воевать.
Нухру и волчица парируют удары, предназначенные мне. А я прохожу полем битвы, не обнажив меча – и мне не дают остановиться, чтобы помочь юному волку, лежащему на мостовой, который кричит и хватает меня за ногу. Меня волокут волоком, пули свистят, кажется, у самого лица, я чувствую себя, как замороженный, но пытаюсь сопротивляться своим милым друзьям, которые рискуют собой из-за меня.
– Иди же, иди! – вопит Нухру и бьёт меня в спину кулаком, а волчица тянет меня за руку, а я пытаюсь вырываться и говорить, что вот там же раненый, и со стены бухает пушка, а на той стороне визжит лошадь, и кто-то стреляет из мушкета старого образца у меня под самым ухом так, что я чуть не подпрыгиваю, и передо мной кто-то распахивает дверь в темноту, а Нухру и волчица вталкивают меня во мрак, воняющий кошачьим аммиаком, и я чуть не падаю на ступеньки, а сверху – свет, и я бегу наверх.
И меня хватают за руки изо всех сил прежде, чем я успеваю что-то сообразить.
– Ник, миленький, жив! – выпаливает Ви-Э и тащит на солнечный свет, с лестницы, расположенной внутри стены, на смотровую площадку и дорожку для дозорных. – Хорошо, что ты пришёл. Мой Лев ранен, а у А-Рин кончилось лекарство.
Здесь воюют, как дело делают. Волки и волчицы с пистолетами и ружьями – у бойниц. Дин-Ли и волчица, с ног до головы в пороховой копоти, как черти, льют воду на пушки; это бесполезно, впрочем – ядер больше нет. И на смотровой площадке, прижавшись спинами к зубцам, защищающим бойцов – Анну, Эткуру и Марина. Три стратега, изучающие обстановку.
У Эткуру на плече – повязка из платка, вымокшего в крови. И я подхожу остановить кровотечение и наложить нормальный пластырь, тут же ощутив себя в своей тарелке. А Марина говорит:
– Вовремя, Ник. Взгляни туда.
Туда? А что там такого? Бой за город, я это видел снизу. Подробно. Я вкалываю Эткуру стимулятор, и он сжимает мою руку:
– Вряд ли понадобится, Ник, но спасибо всё равно, – и снова поворачивается туда, куда все они смотрят.
И я, в конце концов, смотрю.
Непонятно, на чьей стороне перевес. Пожалуй, скорее, на нашей. Во всяком случае, основные силы Дворца ещё не в городе. Но я тут же понимаю, что это – дело времени.
Примерно в километре от стены, за месивом из убитых людей и лошадей, за опрокинутыми и просто брошенными пушками, за разбитыми повозками, за воронками от разрывов – правильным каре, неподвижным до ужаса, выстроены всадники. Сотни три, наверное, всадников – а с флангов их окружают так же неподвижно стоящие пешие солдаты. Все в синем, с лицами, прикрытыми капюшонами. И боевые кони под синими чепраками.
Просто – люди Синего Дракона стоят и ждут, что будет. Ждут момента или приказа вступить в бой – свежие силы Льва Львов, и, как говорят, лучшие бойцы Лянчина. И самые беспощадные.
И где-то среди них – хирург Инту, с его умными девичьими глазами и тенью улыбки. «Скоро мы все узнаем истину». Зачем же Дракон тебя посылал, Инту? Ведь вы всё равно дорежете тех, кто уцелеет – даже тех, кого ты лично перевязывал…
Анну с чёрными синяками под ввалившимися глазами, облизывает губы, искусанные в кровь.
– Всё, Ник. Я думал, мы отбились – но пришли синие. Я надеялся – они не придут. Нет. Всё было зря.
– А Творец, Анну? – вдруг говорит Марина.
– Что? – он удивляется, поворачивается к ней всем телом. – Что ты говоришь, сестра?
– Творец, Анну. Господь. Небеса. Молись, – говорит она тихо и страстно. – Разве не это – последняя надежда правоверного? Ты ведь веруешь, Анну? Молись.
Анну смотрит на неё расширившимися глазами. Он поражён. А Марина рявкает на нас с Эткуру:
– Ну! Зовите силы небесные! Мы же правы, братья! Молитесь! – и обращается к разгорающимся утренним небесам по-русски, страстным, почти фанатичным тоном, с огнём в горящих очах. – Дядя Ваня, говорит резидент Санина, основание экстренной связи – операция «Знамение». Не обошлось. Свяжи меня с Юйти. Каскад готов? Ориентируйтесь на мой сигнал, объект – в полутора метрах от меня. Даю отсчёт. Десять, девять, восемь…
Наши вышвыривают верных за ворота – и останавливаются: теперь и они видят. Уцелевшие канониры Дворца заряжают пушки последними ядрами. Строй синих вздрагивает – и кони делают шаг.
Львята и волки смотрят на Марину – а Марина кричит в небо:
– Четыре! Три! Два! Давай! – и воздевает руки.
И в прозрачной, ещё не выгоревшей небесной лазури вдруг ослепительно вспыхивает алое и золотое пламя, и восходящее солнце раскалывается радужным порталом – и из него собирается огромный и осиянный огненный лик лянчинского Творца, тонкий, мудрый и строгий, как на классическом храмовом барельефе, только живой. И все живые поворачивают головы, смотрят, щурясь, не в силах выдержать нестерпимого света – и падает тишина.
А Творец, голограмма, мираж, знамение, наше рукотворное чудо, простирает длань над Чанграном, над нашей крепостной стеной, над нашими головами, длань – размером с космический крейсер, и легчайший блик от её сияния скользит по нашим лицам – и белые цветы миндаля, или белый снег Кша-На, или манна небесная, сыплются с солнечных пальцев и тают, не долетая до земли. Цветочная метель над Чанграном, над городом без проклятия, над головой Анну, вставшего в рост, когда все остальные рухнули на колени или попадали ниц – цветы Анну, цветы Лянчина, цветы – общий для всех нги символ мира, любви и детства, цветы – древний и забытый сто лет назад, но снова принесённый на эту землю выстрадавшими его смысл бойцами с севера символ любящей женщины, будущего плода, материнства.
