Владимир Покровский - Георгес или Одевятнадцативековивание
При виде такого переходящего все рамки разврата ожила мама наша Ирина Викторовна.
- Вы только посмотрите, что делается! - громко и осуждающе сказала она подсевшему к ней Влад Янычу, который к тому времени стал вопросительно на нее поглядывать в том смысле, что почему бы и нам, старикам, нашей стариной не тряхнуть, не вспомнить молодость.
- Я просто не верю своим глазам, - абсолютно согласный с И.В., категорически ответил Влад Яныч. - Просто собственным не верю глазам!
В знак возмущения поведением своих органов зрения он неопределенно помахал в воздухе рукой и рассеянно возложил ее на Ирины Викторовны колено.
Она громко вздохнула грудным контральто.
- Я как чувствовала! Материнское сердце - вещун! - загромыхала она, ладони влад-янычевой как бы и вовсе не замечая. - Я так прямо и говорила: "Вот этим самым и кончится. Ты ему на это самое и нужна только". Не верила? Так вот же тебе, вот тебе, получай свою чистую платоническую любовь! Это что же они творят, а? При людях, прямо на полу разлеглись!
И только тут я сообразил, что один из недавних подарков Георгеса роскошнейший, длиннющего ворса ковер во всю комнату - куда-то, оказывается, пропал, и Тамарочка расправляется со мной действительно на полу. Давно неметеный, а еще дольше немытый, мой холостяцкий паркет оказался для коитуса не слишком удобен - было жестко, я то и дело ударялся о пол затылком. И очень мне стало жалко георгесова ковра, а вместе с ковром вспомнил я и Георгеса, и загрустил о нем - под ритмичные тоненькие вскрики Тамарочки и супружеские верины вздохи.
- Вы представляете? - крупно вздрагивая, втолковывал Влад Яныч Ирине Викторовне, - я раньше никогда не подумал бы, что Володя, такой компаньеро, такой тихоня, способен учинить у себя дома форменный содом. Я всегда знал его исключительно интеллигентным и, если такое слово вообще применимо к современной молодежи, исключительно нравственным. Его всегда интересовали такие умные книги.
Рука Влад Яныча тем временем жила по своим законам, совершенно изолированно оттого, что управляет у него речевым аппаратом. Она довольно-таки нахально забралась Ирине Викторовне под юбку и вовсю там шуровала. Причем поползновений ее ни сам букинист, ни мамаша не замечали. Разве только к стервозности, полыхавшей в глазах И.В., прибавилось нечто вроде расслабленной и вздорной глупости. И, пожалуйста, не спрашивайте меня, как я, интенсивно в те моменты Тамарочкой обрабатываемый, мог в подобные нюансы вникать. Самому непонятно - вникал и баста. Это очень странно, что я мог так хорошо запомнить все, с той парочкой связанное.
- Ах, Влад Янович, - говорила И.В. жеманясь. - Я этому так удивляюсь. Ведь совсем немного лет прошло с тех пор, когда я сама была в их возрасте, а в их возр... в их...
Тут И.В. басовито ойкнула и как бы задохнулась от некоего острого ощущения, тем самым отрапортовав, что букинист, безнравственную руку которого она умудрилась-таки заметить, добрался до ее заветного местечка.
- ... в их возрасте, Влад Янович, миленький, миленький! мы совсем не такими были!
- Да вы и сейчас, и сейчас... дорогая Ирина Викторовна... и сейчас хоть куда, - шумно дыша вставил обольститель и пустил в ход вторую руку, змеей выползшую из-за мамашиной талии.
- Ой, а как здесь жарко-то! - озабочено пожаловалась И.В. - Я, пожалуй, пуговку на кофточке расстегну. А то жарко.
- А я помогу! А я сейчас, а где она? Я помогу!
И.В. к тому времени жутко запунцовела, глазами она выражала уже полную дуру, монолог ее, изредка прерываемый нервическими поддакиваниями Влад Яныча, стал оголтело назидательным. Влад Яныч, раздевая ее, дрожал и невнятно блеял, сама же И.В., то ли от глубины чувств, то ли по рассеянности, то ли пытаясь найти найти вещественное подтверждение своим речам, запустила руку в его ширинку и что-то там мяла - с упорством просто членовредительским.
Манолис очень серьезно воспринял выпавшую ему вдруг роль диск-жокея. Он ни во что не вмешивался и с верблюжьей гордостью поглядывал на происходящее, то так, то эдак складывая на груди руки. Можно было заметить, однако, что больше всего Манолиса интересует жена Тамарочка. Он глядел на нее странно и нехорошо, но я бы не поручился за то, что это у него ревность.
Тамарочка, кстати сказать, совсем не походила на ту труженицу-акробатку, с которой я имел коитус в прошлый раз. То есть почерк-то я узнал и приемы тоже, но чувствовалось, что девочка ловит кайф. То ли изображала, то ли на самом деле испытывала к деланию любви страсть дьявольскую... не знаю. Глаза ее выражали огненный восторг, руки искали, голосовые связки исторгали интимнейший, в душу проникающий звук - что-то в этом роде происходило с Тамарочкой. Она любила, я же был практически холоден, я из вежливости, хотя и не без удовольствия, отправлял естественную надобность, смущаясь, что отправляю ее на людях. Ведь говорят, даже Диоген, папа всех циников, отказывался срать перед своей бочкой на виду у древнегреческой толпы.
И еще я за Верой следил тогда, она и только она была мне в тот момент интересна, это я потом открыл, что все так хорошо помню о парочке стариков.
- Мне не так уж много лет, - стонала И.В., я еще очень даже могу любить, но я уже знаю (ой, что вы делаете!): любовь это как труд. Это пот, это всегда, на всю жизнь. Это как родина - она может быть только одна... Ой-й-й-иииииии...
- Как это мудро, Ирина Викторовна, - с большой натугой сказал Влад Яныч.
- Толь... Только она делает... ффффууу!... из обезьяны... сюда... вот сюда, пожалуйста.... Ох. Сегодняшнее падение... па... падение... ндравов, Влад Ийа-а-а-анович-шшшшшшь вотвамрезультатвсяческогонеуваженияклюбви.
- Именно, драгоценная Ирина Викторовна, - так же натужно отвечал Влад Яныч, суча при этом ногами как удушаемый. Бедный старикан. Пытаясь освободиться от одежды, по возможности, без помощи рук, он окончательно запутался в штанах, да и ботинки забыл поначалу скинуть, что тоже, разумеется, не способствовало. Теперь он дрожал еще крупнее и весь: подбородок его дрожал, вездесущие руки дрожали, всклокоченные волосики дрожали тоже и добавок были мокры от пота. Лишь взгляд был тверд и выражал устрашающую деловитость.
Все это, повторяю, я фиксировал краем глаза - вообще же пожилая парочка воспринималась мной как досадная, неуместная и немного юмористическая помеха, не дающая ни развернуться глубоко спрятанному похабству, ни превратить уже достигнутое похабство в священнодействие - что почему-то казалось мне совершенно необходимым. Не слишком занимала мое внимание и Тамарочка - был я в тот день как будто бы нездоров и чувствовал, что вершины наслаждения мне на этот раз не достигнуть. Смотрел я, и не мог не смотреть, в сторону диванчика, где исполняли супружеский долг Вера и Валентин. Мои косые и, боюсь, тоскливые взгляды сильно злили Тамарочку, но уж такой это был замечательный человечек, что даже излишняя фуриозность тут же переплавлялась у нее в дополнительную толику нежной страсти к действу и настолько облагораживало, настолько усиливало усвоенное ею искусство любви, что временами я почти забывался, и приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы от изображения чувств не перейти к их прямому переживанию - я понимаю, глупо звучит, но тогда не поддаться Тамарочке было для меня задачей номер один. Не спрашивайте почему - не знаю. Скажем, это соответствовало тогда моему виртуальному - то есть в момент возникшему и в тот же момент испарившемуся - кодексу чести влюбленного на группешнике.
