Сергей Булыга - Шпоры на босу ногу
Артикул седьмой
Вторая польская война
Был человек и нет человека. Непривычные к этому скорбят, поминают в молитвах, говорят об ушедшем только хорошее. Привычные - стараются поскорее забыть о случившемся. Они ведь понимают, что недалек и их черед; так зачем же тогда омрачать свои, быть может, последние часы? Нет, лучше делать вид, что ничего не случилось. Тем более, что наступило утро, и небо очистилось от туч, светило солнце. Отряд, растянувшись, ехал по холмистому полю. Впереди ехали сержант и Мадам, шагов на двадцать от них отставали Чико, Хосе и Франц, и уж совсем позади едва поспевал Гаспар, с детства не склонный к верховой езде. Бывший кучер со слабой надеждой поглядывал по сторонам, однако ни дороги, ни селения нигде не было видно. Молчали уже пятую версту. Наконец Чико не выдержал, вздохнул и сказал: - Если б я родился в России, так лежал бы сейчас на печи, славил доброго царя и грелся до седьмого пота. - А вы знаете,- вдруг оживился Франц.- В Смоленске меня научили готовить настоящий русский квас. Когда тебе жарко, так жарко, что просто нечем дышать... - Ну вот, опять начинается! - поежился вконец продрогший Хосе. Франц обиделся и замолчал. И снова поехали молча. И каждый думал о своем. На третьей сотне шагов Чико вновь заговорил: - Проклятая дорога; она сама не знает, куда нас ведет! Никто не отозвался. Чико поморщился и продолжал: - Еще немного, и все мы заболеем баварской болезнью. Однако никто не спросил, что это такое. Да только неаполитанцу было уже все равно, он более не мог сдерживать томившие его воспоминания. - Баварская болезнь,- повторил он задумчиво,- ужасное зрелище. Это было,тут Чико перешел на шепот,- это было первое пришествие Белой Дамы. При упоминании бесовского имени солдаты сдержанно заулыбались, но Чико их уже не замечал; он неотрывно смотрел на ехавшую впереди Мадам и говорил: - Это было еще в октябре, при первых заморозках. На стоявших в Витебске баварцев упала странная болезнь. Все они ходили бледные, белые как смерть. Они уже ничего не хотели, а были сонные и злые как осенние мухи. "Где тот дом, в котором умирают?" - спрашивали они один у другого. Им указывали на белый дом с белыми колоннами и белым крыльцом Они входили туда, садились рядом со своими мертвыми товарищами... которых кто-то складывал в отменном порядке... Не смейтесь, это истинная правда! Садились, курили трубки и умирали, а потом их кто-то складывал одного на другого. Как сухие дрова... И когда в этот дом уже нельзя было войти, так много, там было умерших, тогда шесть тысяч баварцев построились в походную колонну и с барабанным боем и с развернутыми знаменами прошли по мосту через Двину и свернули на виленскую дорогу. "Дезертиры!" - кричали им. "Нет, мы идем в Баварию",отвечали солдаты. И никто не решился их останавливать, потому что они уходили с оружием, а лица у всех у них были белые, глаза безумные. Баварцы не боялись смерти.. (Да, странная была история. Тот дом с колоннами стоит и по сей день, в нем никто не живет.- майор Ив. Скрига). Чико молчал и смотрел на Мадам, Мадам смотрела на сержанта, а тот... - И все-таки война пошла мне на пользу,- с грустной улыбкой признался Дюваль.- Когда я уходил служить Директории, то и представить не мог, что наша земля такая большая. Я шел по ней восемнадцать лет, дошел до Москвы; солдаты кричали: "Вот он, край света!" - Но я-то уже знал, что царские фельдъегери по полугоду скачут на восточную окраину империи и обратно и что в Сибири еще и не слышали о нашем походе. Когда я лежал в лазарете, то как-то подумал: зачем я так долго воюю, куда мне столько земли? Мне нужно ведь совсем немного... А если бы задело чуть повыше, тогда и вовсе: два шага в длину и приклад в ширину... Но самое страшное -это другое, Мадам. Что если кончится война? Вот я и люблю вспоминать о своем винограднике, но это неправда! Я уже не смогу там работать, я знаю, он мне надоест за неделю. Что делать? Я знаю лошадей, но в конюхи, пусть даже к императору, я ж не пойду! Я видел всю Европу, я могу...- Тут сержант сам себе улыбнулся и все же сказал: - Могу обучать географии. Однако же Мадам не улыбнулась в ответ, а только с грустью посмотрела на Дюваля. - А что?! - продолжал сам над собой насмехаться сержант. - Вот завтра же в ближайшем селении я соберу всех детей и скажу: "Друзья мои, в Польше..." Мадам, не удержавшись, усмехнулась. - Что с вами? - удивился сержант. - Так, ничего. Но это не Польша, здешние земли зовутся Литвой. - Да-да, конечно, я просто запамятовал, - согласился сержант. - Однако литовцы здесь не живут. - Но, простите... - Русские называют местных жителей поляками, поляки - русинами. Да и по вероисповеданию здешний народ не католик и не православный. Здесь живут униаты. - Никогда не слыхал! - А Костюшко? - Тот самый Костюшко, который столь славно воевал с русскими, а после... - Отказался служить Наполеону, - подсказала Мадам.- Так вот, тот самый Костюшко был крещен по униатскому обряду. Уния в переводе с латыни означает единство, однако единства не было и нет в этой несчастной стране. - Так, значит, и учитель из меня тоже не выйдет, - сказал сержант. - Ну что ж, остается одно: воевать. И Дюваль замолчал. Чужая, непонятная страна: Литва, где нет литовцев, где формируют легионы добровольцев для Великой Армии и в то же время лес полон партизан... Сержант вздохнул, рассеянно глянул в сторону... и резко придержал Мари - совсем неподалеку он увидел свежие следы конного отряда. Следы эти вели по направлению к видневшейся неподалеку лощине. А из лощины тянулся дым от костра. Отряд остановился. - Это казаки, - уверенно сказал Чико.- Великая Армия давно уже идет пешком. - Нет-нет! - возразил ему Франц, еще раз внимательно принюхался и добавил: - Это вовсе не русская кухня. А Мадам, внимательно посмотрев на следы от подков, сказала: - - Это местная шляхта. Чико, подай-ка мне вон ту бумагу. И действительно, из сугроба торчал уголок бумаги, покрытой печатным текстом. Чико нехотя сошел с лошади и вытащил бумагу из-под снега. Бумага оказалась довольно-таки сохранившейся газетой. Неаполитанец повертел ее и так и сяк, но, ничего не поняв, протянул находку Мадам. Мадам стряхнула с газеты снег, прочла название: - "Курьер литовский"...- пробежала глазами по заголовкам, улыбнулась и стала читать, по ходу переводя на французский: - В шесть часов утра началась канонада. Вскоре битва стала всеобщей... Так, дальше... В восемь часов утра все неприятельские позиции были взяты, все редуты захвачены, и артиллерия наша была поставлена полукругом по холмам... Неаполитанский король... И русские были окончательно разбиты. Число одних только убитых и раненых насчитывает от сорока до пятидесяти тысяч. Армия императора Наполеона потеряла 2500 убитыми и втрое больше ранеными... Ну?! - И Мадам вопросительно посмотрела на своих спутников. - Держу пари, что это сказано о битве под Москвой! - воскликнул Чико. - Вы угадали,- согласилась Мадам. - Но...- начал было сержант. - Читайте! Дюваль отмахнулся. А добродушный Франц, взволнованный близким обедом, поспешил напомнить: - Мы голодны, сержант. Газета нас не накормит. - Ну что ж,- согласился сержант.- Тогда... - Постойте!-торопливо воскликнула Мадам и удержала Дюваля за локоть. Сержант ослабил поводья и вопросительно посмотрел на Мадам. - Вы забываете, что лето миновало,- сказала, успокоившись, Мадам,- и вместо союзников мы рискуем встретить врагов. Сержант посмотрел на Мадам, на солдат. Возможно, Мадам и права, возможно, нужно быть осторожнее, всю жизнь осторожнее - не отправляться в армию, не садиться на лошадь, не знаться с Оливье, отказаться от черной кареты... Все к черту, все, все, все! - Мадам,- сержант поправил саблю.- Мои солдаты голодны, я отвечаю за них головой. И за вас в том числе. Не беспокойтесь, все будет в самом лучшем виде. Вперед! - Ив необъяснимой досаде Дюваль пнул шпорами по лошадиным ребрам. И отряд - вслед за Мари - бодрым шагом направился к лощине... Где пятеро вооруженных дворян сидели у костра, а неподалеку .стояли лошади все как на подбор неожиданных, авосъ-мастей. Сержанта это не удивило - еще летом он заметил, насколько в здешних краях любят лошадей редких окрасов. Итак, лошади сержанта не интересовали. А вот что касается их владельцев... Один из них - без шапки, но с залысинами - сидел, запахнувшись в просторную волчью шубу, и подбрасывал в костер какие-то бумаги. Видимо, это он и потерял "Курьер литовский", ибо возле человека в волчьей шубе кроме бумаг лежала и кипа газет. Рядом со сжигавшим бумаги сидел сорокалетний улан из корпуса Понятовского. Улан был пьян до остекленения, однако же держался молодцом. Тут был и молодой человек, судя по мундиру, младший офицер Литовской конной гвардии генерала Конопки. (Сия гвардия за месяц до того была рассеяна под Слонимом, а сам Конопка взят в плен. Потери с нашей стороны - один казак.- майор Ив. Скрига). И еще двое: пятидесятилетний толстяк и совсем еще юноша, одетые в невиданную доселе форму - синие мундиры и синие же рейтузы, оранжевые шарфы и аксельбанты, черные кивера с желтыми и белыми кокардами. При виде белых кокард сержант вспомнил детство, роялистов, и поморщился, но Мадам объяснила ему: - Это жандармы. - Жандармы? Откуда? - Великое княжество Литовское. Новообразованные части. М-да, странная страна... Сидевших пятеро. Их тоже пятеро... И Дюваль уверенно направил лошадь к костру. Там наконец заметили солдат. Улан что-то коротко объяснил, человек в волчьей шубе поднялся навстречу гостям и, не обращая на Дюваля ни малейшего внимания, торопливо и восторженно заговорил по-польски, затем что-то спросил. Мадам поджала губы и промолчала. Но человек не унимался сняв несуществующую шляпу, он манерно расшаркался и продолжал, елейно улыбаясь... Мадам покраснела и, не сдержавшись, резко ответила. Человек в волчьей шубе от души засмеялся. Тогда уже не выдержал сержант. Он встал в стременах и спросил: - Мадам, он оскорбил вас?! Мадам отрицательно покачала головой. О чем был этот краткий разговор, она так никогда и никому не сказала. Ну а тогда... - Отвечайте! - потребовал сержант и потянулся за саблей... Мадам ответила: - Он говорит... Он говорит... Встреча столь неожиданна...- и замолчала. Сержант был голоден, солдаты тоже. Наглец, вне всякого сомнения, сказал непотребную глупость. Сейчас сержант раз валит его надвое, те четверо подскочат от костра и прикончат, кого-то из его солдат они непременно прикончат... Сержант, не опуская сабли, посмотрел на человека в шубе. Тот подчеркнуто низко поклонился гостям и сказал на довольно-таки сносном французском: - Милости прошу к нашему скромному столу, господа, обед с минуты на минуту. Рад приветствовать героев непобедимой армии. Слова эти весьма походили на злую насмешку, однако продрогшие солдаты не обратили на это ни малейшего внимания и поспешили к костру. Сержант же по-прежнему оставался в седле. - Шарль,- шепнула Мадам,- простите его, я вас умоляю. Сержант нахмурился. - Я сама виновата,- продолжала Мадам.- Когда-нибудь вы все поймете. Сержант не ответил. Тогда Мадам сошла с лошади; человек в волчьей шубе любезно - отнюдь не паясничая - поцеловал ей руку и усадил на лучшее место. Мадам с улыбкой обернулась... И сержанту ничего не оставалось иного, как покинуть седло. Когда же он пристроился к костру, то человек в волчьей шубе бросил в огонь очередную стопку бумаг и сказал: - Вот она, ирония судьбы: я, я вынужден губить в огне не тленное печатное слово! Простите, господа, но мы еще не представились. Вот рядом со мной сидит бывший легионер, а ныне надпоручик Ян Героним Тарашкевич. Улан с трудом кивнул головой, а человек с залысинами продолжал: - Герой Венеции, Санто-Доминго и Сарагосы. Но судьба, увы, судьба! Еще одна связка бумаг полетела в костер, обещанной еды не подавали, а залысый как ни в чем не бывало продолжал: - Пан Юзеф Вержбицки, ревнитель старины и почти что ни слова по-французски. Пан Юзеф! Пожилой жандарм огладил гетманские усы и сказал: - Пан вахмистр, мое почтение. - Сержант, месье,- поправил Дюваль. - Сержант,- согласился жандарм. А залысый уже представлял дальше: - Пан Анджей Смык, племянник князя Пузыны, нашего подкомория... Извините, подпрефекта. У нас же теперь все на корсиканский манер: не подкомории, а подпрефекты, не поветы, а департаменты... Но тут пан Смык, тот самый литовский конный гвардеец, перебил говорившего: - Не забывайтесь, пан Бродовски! - Совершенно верно, Бродовски, Игнатий Бродовски, ваш покорный слуга, представился наконец человек в волчьей шубе.- Учитель словесности минской правительственной гимназии. На время второй польской войны поставлен редактировать "Минскую газету",- и с этими словами он указал на кипу газет.- Вот мы и представились. Ах да, совсем забыл! Пан Кшиштоф Кукса, и Бродовски указал на юного жандарма. - Чистая душа, высокие помыслы, ни слова по-французски. Юный жандарм с любопытством смотрел то на сержанта, то на Мадам. Сержант строго глянул на него, а уж затем скупо представил солдат, о Мадам сказал лишь, что это Мадам, и более не прибавил ни слова. Мадам как всегда привлекла всеобщее внимание, но шляхта проявляла деликатность и вопросов себе не позволяла. Зато голодный Чико, не получивший в свое время шляхетского воспитания, скромно спросил у Бродовского, не найдется ли у господ хозяев шести чашечек кофе без сливок. - Кофе? - участливо переспросил Бродовски и стал рыться в бумагах.Кофе...- Найдя нужную бумагу, он, как дальнозоркий, взял ее на отлет и зачитал: - "А посему повелеваю... по две осьмины ржи и по две осьмины овса, по два гарнца ячменных или гречневых круп, по два гарнца гороха, по два пуда соли и соломы". Нет, про кофе здесь ничего не сказано. Мадам улыбнулась, шляхта переглянулась в замешательстве и промолчала. Один лишь гвардеец Смык не выдержал. - Бродовски! - возмутился он. - А что? - наигранно удивился редактор "Минской газеты".- Я, между прочим, читал правительственную бумагу. Поставки для Великой Армии! - И с этими словами бумага полетела в огонь. Смык недобро глянул на Бродовского и сказал, обращаясь к солдатам: - Не беспокойтесь, господа. Обед поспеет с минуты на минуту. Ждем человека из Винеции. - Венеции? - удивленно переспросил Чико. - Ви-неции,- поправил Смык.- От слова "вино". Тамошний хозяин, пан Шабека, весьма и весьма хлебосольный господин. - А поставок Великой Армии он так и не исполнил,- вставил Бродовски,- вот, пожалуйста...- И он потянулся к бумагам, но Смык удержал его. - Ну как хотите,- согласился Бродовски, и еще одна пачка бумаг полетела в костер.- Ах, какое было лето! Прекрасное лето! Император начал вторую польскую войну, но, правда, старых границ не восстановил. Зато было объявлено об образовании Великого Княжества Литовского с голландцем во главе. Мы все кричали: "Разделим победную славу первого в мире героя!" И устраивали балы и карнавалы. И отказывались идти в армию, и всячески увиливали от поставок. А русские... - Да-да! А русские вели себя как герои! - подхватил пан Смык,- Дворяне сдавали в армию негодных к хлебопашеству крестьян и требовали возместить убытки за потравленные поля. Купечество взвинтило цены на оружие и амуницию. Комендант Бобруйской крепости под страхом смерти запретил вооружать окрестных крестьян, а в Пензенской губернии взбунтовались новобранцы: они захватили оружие и пошли бить бояр заодно с французами. Они... (Нет, не могу больше слушать, вырываю две страницы!- майор Ив. Скрига). Хозяева костра были возбуждены до предела; казалось, еще немного, и они схватятся на саблях. Один лишь улан оставался спокоен; и так же спокойно он вступил в разговор: - Что и говорить, мы оба хороши, сосед соседа стоит. Но вот что я вам скажу: двести лет назад гетман Жолкевски стоял под Москвой, и русские, дабы избавиться от нас, призвали на помощь шведов. Шведы побили Жолкевского и заодно отхватили у русских весь север вплоть до Новгорода. - Ну а потом? - спросил Вержбицки. - Потом история повторилась у нас,- сказал Бродовски.- Пришел корсиканец, и мы стали гражданами игрушечной державы, указы которой дают так много тепла!- И Бродовски протянул озябшие руки поближе к огню. - Побойтесь бога, господин Бродовски! - пригрозил ему Смык. - Кого? - переспросил редактор. Смык вскочил на ноги и выхватил саблю. Вержбицки довольно крякнул и сказал что-то по-польски. Да так, что юный пан Кукса тотчас побледнел. Да и бывший легионер Тарашкевич только внешне оставался спокоен. Французы - те посчитали за лучшее не вмешиваться. Мадам прищурилась... А пан Бродовски как ни в чем не бывало продолжал рыться в бумагах. Мельком глянув на Смыка, он взял мелко исписанный листок, разгладил его на колене и сказал: - Чем ссориться, я лучше прочту вам копию своей последней корреспонденции в "Курьер литовский",- и редактор зачитал: - "Две соединенные армии, Молдавская генерала Чичагова и армия генерала Витгенштейна, были разбиты под Борисовым на Березине 28 ноября. Великой Армии досталось в этом бою 12 пушек, 8 знамен и штандартов, а также от восьми до десяти тысяч пленных... Его императорское величество Наполеон находится в вожделенном здравии!" Солдаты переглянулись, сержант хотел было сказать... да не успел - Смык бросился на Бродовского. Тот увернулся, подхватил саблю и стал в позицию. Вержбицки и Тарашкевич, нещадно ругаясь по-польски, тоже повскакали с мест и обнажили оружие. Еще мгновение, и шляхта тешилась на славу. Перепуганный Кукса крикнул что-то невнятное и кинулся было разнимать товарищей, но тут же полетел в сугроб. Завидев кровь на щеке у юного жандарма, Дюваль забыл про белую кокарду и хотел вмешаться, но его удержали Мадам и Хосе. Франц - тот не удерживал, он сидел как мышь и ни о чем. не думал. А вот зато Чико времени даром не терял - он взбежал на холм и уже оттуда истошно заорал: - Винеция! Винеция! Вержбицки первым опустил саблю и повторил: - Винеция! Легионер последовал его примеру, но Смык и Бродовски не унимались. Смык располосовал Бродовскому шубу, тот неловко споткнулся за наполовину обрубленную полу и упал в снег. Смык тут же сел верхом на редактора и злобно потребовал: - Проси прощенья, песья кровь! - П-прошу,- согласился запыхавшийся редактор и тут же добавил: - Вот так в нашей варварской стране душат свободу слова. А потом еще хотите, чтобы я писал правду. Но Смык на это не обиделся, Смык засмеялся - зло и презрительно,- а после встал, отряхнулся, хотел было что-то сказать... Но время споров миновало: все смотрели на спускавшуюся в лощину подводу. На подводе, груженой всякой снедью, сидели возница и пан Шабека, а Чико шел рядом с ними и что-то жевал. Да! Сразу и не перечислишь, чего только не было на этой сказочной подводе! Поросята, фазаны, индюки, куропатки, верашчака, гультайский бигос, бобровые хвосты! Было там и вдоволь того, чем все это запивают добрые люди: кмяновка, полыновка, цынамовка и просто штодзенная. И мало того, что рты так и разевались сами собой, а глаза слезились от радости, мало! Хлебосольный пан Юрек ни слова по-французски, ибо в противном случае сержант вряд ли бы решился отказаться от угощения. А ведь он именно так и поступил. И оставался непреклонен, невзирая на уговоры пана Вержбицкого и пана Шабеки. Остальные паны молчали: Кукса прикладывал снег к рассеченной щеке, Бродовски продолжал жечь бумаги, Смык хмурился и отворачивался, а пан Тарашкевич... Пан Тарашкевич сказал на прощание: - Когда я поступал в легион, на наших эполетах было написано: "Свободные люди - братья". А что написано теперь? Сержант не ответил. Он молча сел в седло и молча уехал в начинавшуюся метель. И отряд, то и дело оглядываясь, последовал за ним. Три дня назад солдаты, пожалуй, и не повиновались бы Дювалю, ну а теперь... Отнюдь не потому, что они верили в удачу сержанта, а даже наоборот... Нет, не то. Наверное... И это не то. Скорей всего, они и сами не знали, что заставляло их держаться вместе, но они держались - так было привычней, спокойней и даже теплей. Отряд отъехал уже довольно далеко, когда Гаспар, которого до этого не было ни слышно, ни видно, сказал: - Бедный Курт! Он так мечтал отведать жареного гуся! - Вот этого? - спросил Чико. И тотчас из седельной сумки неаполитанца едва ли не сам собой выпорхнул гусь: ароматный, обжаренный, с корочкой! Все невольно остановились. - Где ты взял этого...- начал было Дюваль, но тут же смущенно замолчал. А Франц сказал: - Давайте-ка я разделю. Я умею делить на шестерых. - Нет, хватит, ты делил в Смоленске! - отрезал Чико.- А теперь буду я. Так... Значит, так... Ага... Нет,- и Чико протянул гуся Хосе.- Нет, лучше ты, я не сдержусь. Хосе подумал и... передал гуся Гаспару. И тот решил следующим образом: - Сержант ведет нас вперед, и он получает правую ногу, потому что командир всегда прав. Мадам... Мне кажется. что вам с сержантом по пути. Вам, извините, левую. Чико, ты самый умный из нас, получишь голову. - Нет,- не вытерпел Чико.- Это делают иначе. Он схватил гуся, вырвал у него ноги и подал их Дювалю и Мадам со словами: - Езжайте, господа, а мы тут сами разберемся. Солдаты отстали, и долго еще было слышно, как божился Чико, ругался Хосе, обижался Франц и что-то тихо, но убедительно доказывал Гаспар: Потом они замолчали. А Мадам, как "она ни стеснялась, однако очень скоро съела свою долю и посмотрела на сержанта. Сержант тоже смотрел на нее. Долго и внимательно. Потом сказал: - Извините, но мне должно доставить вас в добром здравии,- и с этими словами он протянул Мадам правую и вовсе не тронутую гусиную ногу. - А вы? - спросила Мадам. - А я, знаете ли, когда долго не ем, то привыкаю,- просто объяснил сержант.- Это у меня еще с детства. - Вы это делаете потому, что вам так приказано? Сержант обиделся. - Нет, я это делаю потому... потому... потому, что я так хочу! - А потом совсем уже не сдержался и сказал заветное: - И если б у меня была тысяча гусей и я не ел тысячу дней...- Но тут он опомнился и сконфуженно замолчал. А не менее сконфуженная Мадам молча приняла угощение... В то время как метель мела без всякого смущения.
