Валерий Шамшурин - Каленая соль
2
До другой деревни тащились долго. Встречались заготовщикам малые починки, но все они были безлюдны, и взять там было нечего. Проехали и мимо сгоревшего селения, где из снежных наметов сиротливо торчали черные избяные остовы. Запустение сокрушало мужиков, и седобородый угрюмый обозник Ерофей Подеев, качая облезлым меховым колпаком, говорил, что такого разора не помнит он со времен страшного черемисского нашествия, которое случилось лет тридцать назад. По всему югу Нижегородского уезда тогда, по Березополью и Закудемскому стану рыскали буйные орды, сжигая мирские жилища, истребляя людишек. На многие годы давались потом новым поселенцам беспошлинные и безоброчные права на землю, чтобы не зарастали тут диким лесом пустоши. Нещадно подкосило крестьянина и не такое уж давнее голодное лихолетье. И вот сызнова доводилось видеть приметы вымирания и злой порухи. За полдень въехали в большую, разметанную по нагорью со своими гумнами, овинами и сенниками деревню. Увязываясь за обозом, остервенело забрехали собаки. Но, к удивлению путников, они не заметили ни души, а двери всех домов были распахнуты настежь. - Что за диво? - остановив коня и озираясь, озадачился Кузьма. И тут же прямо перед собой увидел свежую, недавно протоптанную стежку. Не успели обозники переговорить меж собой, как оказались окруженными молчаливой толпой мужиков, которые, прихватив топоры и вилы, торопко выбирались из задворных банек и амбарушек, спеша наперехват. Перед Кузьмой встал высокий сухожилый крестьянин с черной острой бородкой, оскалил щербатые зубы и задиристо спросил: - Чьи таки будете? - Нижегородски,- с невозмутимостью ответил Кузьма.- По корма едем. Сенами не богаты? - Не равно разговор ведем. Слазь-ка с лошади, боярин,- усмехнулся перехватчик. Кузьма сметливо глянул на него, слез с коня, которого сразу кто-то ухватил за поводья. Но неопасливый нижегородец и глазом не повел. - Избы-то что выстужаете? - полюбопытствовал он. - Избы-то? А тараканей да блох морозим. Заели, ровно приказные подъячие. Крестьянин внезапно нахмурился. - Одне скотинку нашу почти вчистую свели, а иным сено запонадобилося. Что самим-то останется? - Мы ж к вам по добру, по чести, - как бы повинился не за свои грехи Кузьма. - Высока честь! Слыхал небось байку про некоего честного татя? Не слыхал, так поведаю. Почал, слышь, тать в крестьянску клеть ночью спускаться по верви, а сам рече: "Сниде царь Соломон во ад, и сниде Иона во чрево китово, а я - в клеть крестьянску". - И сыскал на блюде, - не растерявшись, подхватил знакомую притчу Кузьма,калач да рыбу и учал ести, а сам молвит: "Тела Христова примите, источника бессмертного вкусите". - И выбрал тать все из клети, - с насмешливым вызовом глядя прямо в глаза Кузьмы, продолжил высокий, - а сам опять же рече: "Чист сей дом и непорочен..." Крестьянин хитровато сощурился, ожидая, что ему ответит незваный гость, который, как он видел, тоже был не лыком шит. Но Кузьма молчал. В напряженной тишине резко звякнули над головами мужиков вилы о вилы. - Ладно, коли так,- наконец удрученно вздохнул Кузьма,- воля ваша. Все ж напрасно нас татями посчитали. Чай, едину ношу несем, едину государеву повинность... - А ты поведай, кто у нас царь, - сердито крикнули из толпы. - Митрий або Шуйский? - Судить можно всяко,- обернулся на голос Кузьма,- да покамест еще Москва стольный град. И где же быть царю? - Царь тот орел, токмо бесперый да без клюва и когтей! Частым горохом сыпанули дерзкие смешки. И вот уже вся толпа заколыхалась от смеха, кто-то разбойно свистнул, кто-то заулюлюкал. Построжал Кузьма, упрекнул: - Не дело поносить свое для ради чужой корысти. - И то правда, - словно бы поддержал его, а вышло, что съязвил, высокий. Падет камень на горшок - худо горшку, падет горшок на камень - опять же худо горшку. - Истинно,- закивали мужики-насмешники. - К чему клонишь? - не уразумел Кузьма. - А к тому, что царь царю рознь, а поборы едины. - Пущай так,- согласно кивнул головой Кузьма. - Но неужто за отчу землю крепче будет радеть пришлый, чем свой? - Куды уж! Да вот никак не угадам: кто свой, кто чужой. Все стронулося, одне мы на месте с прорехами своими. - А земля и вера наша? - не отступал Кузьма.- Куды они подевалися? Тута они, при нас. За них и надобно держаться, за них и зорителям отпор дать. - Так-то оно так,- сдвинул треух на затылок высокий. - Эх, умна шея без головы,- не скрыл досады Кузьма и обратился к своим.Поворачивай-ка оглобли, ребятушки! - Погодь! - ухватил его за рукав высокий,- Мы тебе открылися, а ты, не чиняся, нам. По-людски и поладим. Погодь! - И через толпу углядев кого нужно, крикнул: - Эй, Микита, сколь у тебя было кошено? - Кошено было, кошено,- согласно закивав головой, но хитря и потому не договаривая, отозвался здоровенный полнолицый мужик в новой шубе с повязанным пониже живота кушаком.- Ежели на заполосках, да на закраинах, да на пожнях-то... - Не криви,- засмеялся высокий.- Чай, не обирают тебя. Сколь, по совести, накосил? - Ежели, - снова начал, замявшись, Микита. - Копен волоковых14 сколь? - как бы осердился высокий. - Да копешек двадесять,- явно прибеднился мужик. - Ай и лукав бес! А ты, Гришуха? - обратился высокий к другому мужику, мрачно сжимающему вилы. - Поболе. Сам ведаешь. - Смекай, каки у нас скрытники,- подморгнул высокий Кузьме.- Нипочем голыми руками не взяти. - И снова обернулся к мужикам: - Поделимся четвертиной, что ль? - Алтына два с денежкой за копну положити надоть,- прикинул тороватый Микита. - И три не грех. Самая ноне цена, по-божески,- встрял в разговор все еще бычившийся Гришуха. - Эх, мужики, не на торгу, чай, - урезонил высокий загалдевших крестьян. - Лошадку обозную за корма оставим,- пообещал Кузьма.- Добрая лошадка, хотя и поранена. С бою-у Павлова острога имали. Толпой подошли к указанной Кузьмой лошадке и, осматривая ее, уже заспорили, кому она нужнее, никто не хотел уступать... Когда обоз, плотно нагруженный сеном, готов был тронуться в обратный путь, высокий подошел к Кузьме. - Не обессудь, мил человек. Надежи у нас ни на кого нету. Сами тут соборно правим. Воевода бы что повелел - наплевали бы. А гроза-то, чую, и нас не минует, зело уж повсюду разбойно. И держатися нам так до поры. - До поры,- тяжело вздохнул Кузьма.
3
Стрелецкий голова Андрей Микулин уже запамятовал, когда не воевал. Схватки и побоища, резня и пальба, долгие переходы в ратном строю, которым не было счета в последние лета, ожесточили его сверх меры. Даже пришедшие с ним из Казани такие же бывалые служаки, как он, побаивались крутого срывистого нрава головы. А выводило из себя Микулина то, что чем усердней он со своими стрельцами усмирял и подавлял смуту, тем боле разрасталась она, тем боле было измен и козней. И ладно бы грызлась меж собой знать - это еще можно уразуметь: многим не по нутру было покорствовать не истинному, прирожденному, из потомства Калиты царю-преемнику, а выборному, почитай что случайному, который такая же нелепица, как выборный отец или выборная мать. Но как уразуметь, что и худородные людишки нынче валом поперли на государевы устои и, пуще того, всякому полной воли захотелось? Это холопам-то! Рушится нерушимое, валится неприступное. Саблей и плетью укрощал непокорство Микулин и не мог укротить. Смутьяны множились, как стада, приходя с украин и являясь исподволь. Все сильнее распалялись гнев и ярость Микулина, пока его чувства не спеклись намертво в одно-единое свирепую ненависть. Многие неутешные досадные месяцы провел голова на гиблом волжском острове, где в трех верстах выше мятежной Астрахани Шереметев поставил острог, чтобы по-воеводски осмотрительно да укрепно подготовиться к приступу осаждаемого города. Но вышло так, что не астраханцы у них, а они у астраханцев оказались в капкане. И одолеть мятежников были не в силах, и уйти не могли. С муками пережили лютую зиму, таранные ветры которой сбивали с ног даже лошадей. Весна тоже не принесла отрады. На вялые вылазки стрельцов под городские стены мятежники отвечали сокрушительными налетами. Теснимых лиходеями утеклецов собралась в остроге тьма-тьмущая, одних купчишек только до полутора тысяч: давка, грязь, нужда, голод, мор. Само уж войско стало походить на скопище оборванцев. Однажды после неведомо сколько проведенных после ранения в горячке дней Микулин вышел на шум и крики из тесной, как могила, землянки и, покачиваясь, побрел вслед за устремившейся к берегу толпой. В завшивевшем распахнутом кафтане, в парше и язвах, выдыхая нечистым ртом зловонный запах, он неровно брел по солнцепеку, по вязкому песку, спотыкаясь о кустики железной верблюжьей травы и прикрывая рукой слезящиеся от нестерпимого солнечного сияния глаза. В полузабытьи, сам не разумея, зачем ему это надобно, он прошел, слепо тычась в спины, сквозь толпу, сгустившуюся у самого приплеска, и оказался возле каких-то раскиданных мохнатых кочанов. Невольно отступив, уперся смутным взглядом в один из них и разглядел дико ощеренный рот с вывалившимся черным языком. Перед Микулиным лежали отрубленные головы - тайком завезенный сюда астраханцами страшный подарок. На пустынной россыпи блескучего песка, среди мочальных обрывков водорослей, ракушек и скорлупы чаячьих яиц, среди полуденного покоя, где вольно разливался свет и мягко поплескивали ленивые волны, эти головы, мнилось, тяжело шевелились и безмолвно взывали, не находя согласия с живым естеством, которого были лишены, но которое так же благодушно продолжало сиять солнцем, пробиваться сквозь пески упорной верблюжкой, чайками кричать над слепящим плесом и дрожко трепетать знойным маревом. Эта жизнь не отвечала за смерть, ей было все равно - извечной, необъятной и неукротимой. Она оставалась сама по себе, неумолимая и непостижимая. Судорогами корежило и сотрясало тело Микулина. Нет, не от страха или отвращения. Он не мог подавить в себе злобы, не мог перенести издевки окаянного отродья, которое, насмехаясь, дерзко выказывало свою власть и самочинство. Это оно довело самого Микулина до крайней бедственности, уравняв его с подлым мужичьем, вынудило униженно отступать под огнем пушек от астраханских валов, претерпевать муки и лишения, кормить вшей, ходить в рванье и ждать подвоха и пагубы от своих же не раз уже роптавших стрельцов. Никому нет веры. Вон уж на что не чета простым стрельцам астраханский воевода Хворостинин, но и он осрамил себя бесчестьем и, подбитый на измену терскими и донскими казаками, встал заедино с мятежниками. А им-то все одно кому молиться - хоть бесу, лишь бы лиходейничать. До сей поры клянутся, что присягают государю Дмитрию, упорно не внимая вестям о его позорной погибели и принимая объявившегося второго лжецаря за первого, да сами же разносят слухи о новых - мало им! - самозванцах: то об Илейке Муромце, назвавшем себя Петром - сыном в бездетности почившего блаженного Федора Иоанновича, то, ныне уж, о некоем Иване-Августе. Било и дергало Микулина. И он злобился, распаляясь от той безысходности, которая ему виделась в безобразно распахнутых в последнем отчаянном вопле ртах, уже облепленных мухами. И не яркий день извне, а жуткая чернота изнутри, пронзаемая тонкими иглами молоний, ослепляла его воспаленные очи, знаменуя конец света, предвещанный кликушами с церковных папертей. Но, как сорвавшийся с высокой кручи намертво цепляется за любую попавшую под руки ветвь, так Микулин нашел единственное средство для спасения своей уязвленной души в нещадной мести и свирепом истреблении всего воровского сермяжного племени. С неутоленной злобой покидал он вместе со всем отходящим шереметевским войском астраханские пределы. И хоть отправил Шереметев Шуйскому, любящему благие вести, даже если они ложные, утешное послание, в котором бодро извещал о полном усмирении мятежников, Астрахань как была, так и оставалась непокоренной. Вплоть до Царицына, а от него до Казани громили шереметевцы встречных разбойных ватажников, но ни одной победой не утешился Микулин... В недобрый час в застольной беседе услыхал он, будто неугодный ему Кузьма продает обозных лошадей муромским ворам. Никто не принял всерьез такой напраслины: Кузьму сам воевода отличал, при нем с кормами нужды не ведали, видели его рачительность и честность. Но голова, ничтоже сумняшеся, поверил небылице. Посреди застолья в хоромине, где собирались на трапезу начальные люди, вскочил он внезапно, заиграл желваками и кинулся в двери. Ухвативший его за полу кафтана стрелецкий начальник Яков Прокудин чуть не свалился с лавки. Пока за столом судили да рядили о вздорности головы, он уже оказался у избы обозников, благо выпитая хмельная чарка добавила резвости. Ступив за порог, Микулин исподлобья глянул на мужиков. Вольно рассевшись по лавкам, они чинили сбрую. Заметив среди них Кузьму, голова повелительным жестом поманил его к себе. Кузьма неторопко переложил истертый хомут с колен на лавку. Вышли на заваленный сугробами двор, встали на утоптанной круговинке возле поленницы. Темное узкое лицо Микулина с острыми выпирающими скулами и жесткой курчавой бородкой подергивалось и еще более темнело. Голова еле сдерживал себя. Вызвав Кузьму, он помышлял, что тот сам смекнет, в чем должен повиниться, но Кузьма был невозмутим. Гладковолосый, широколобый, с грубоватым крестьянским лицом и округлой русой бородой, в полурасстегнутой просторной однорядке, он ничем не отличался от посконного мужичья, которое для Микулина было одноликим и невзрачным, как всякая посадская или крестьянская толпа, достойная презрения и кнута. Однако уже испытавший неподатливость Кузьмы, Микулин поневоле, хоть и досадуя за это на себя, признавал за ним завидную прямоту и бесстрашие. - Аль не чуешь, пошто зван? - сквозь зубы прошипел голова. - Невдогад мне,- ожидая любого подвоха, но не теряя спокойствия, ответствовал Кузьма.- Богу вроде не грешен, царю не виноват. - А не ты ль отъезжие торга затеваешь смутьянам на поноровку? - Навет. Не было того,- посуровел Кузьма. - Не ты ль коней наших сбываешь? - до крика повысил голос Микулин. - За меринка подраненного я ответ перед воеводой держал. Вины моей он не усмотрел. - Навел блазнь на воеводу. Ах ты, черная кость, я-то давно узрел, кому прямишь! И, выхватив из ножен саблю, Микулин занес ее над Кузьмой. - Молись, смердяк! - Ишь ты, дверь-то забыли прикрыти,- с простодушной озабоченностью полуобернулся к избе Кузьма, и Микулин тоже невольно скосил взгляд. Этого спасительного мгновения Кузьме хватило, чтобы сдернуть тяжелый кругляш с поленницы, ловко ударить им по сабле. Звенькнув, она отлетела в сугроб. - Срам, голова! По чести ли на безоружного нападать? - с печалью укорил остолбеневшего от такой дерзости Микулина. Кузьма, деловито укладывая кругляш на место. Невдалеке послышался говор, заскрипел снег под торопливыми шагами. Кузьма прислушался и спокойно протянул извлеченную из сугроба саблю Микулину. - Держи. Я зла не помню, а тебе бог судья. Даже не смахнув с лезвия снег, Микулин молча вложил саблю в ножны, резко повернулся и пошел встречь голосам. - Нота он, други! - воскликнул, завидев его выходящим из-за поленницы, Федор Левашов.- Эва где схоронился! - Эх, Андрей Андреевич, уж зело горяч ты, всех переполошил,- выговорил голове степенным голосом Прокудин.- Прости нас, грешных, но помыслили, не нашел ли разом на тебя какой карачун. Чуть ли не в набат ударили. Воевода, слышь, кличет. Верно, приспела пора на Муром подыматься... Кузьма подождал за поленницей, когда стихнут, удалившись, голоса, поднял горсть снега, крепко растер им лицо и задумчиво направился к избе. - Кака така нужда в тебе у того хвата? - спросил его Гаврюха.- Неужто сызнова в извоз? Кузьма, ничего не ответив, взял свой хомут, сел на лавку. - А я тут удумал, Минич, - помолчав, снова обратился к нему Гаврюха, - по своему бобыльству-то... Не запамятовал ли девчоночку ту, что с хворыми в деревушке мается? Пра, перемрут тама все, одна девчоночка останется. Я и удумал за ней съездить. Возьму с собой в Нижний, а то сгинет. Грех оставлять. Ей спасение, а мне, бобылю,- хозяйка в дому. Одобришь ли? - Благое дело,- через силу улыбнулся Кузьма, занятый, своими тяжелыми мыслями.
