Валерий Шамшурин - Каленая соль
Глава третья
Год 1609. Зима - весна
(Под Муромом. Нижний Новгород. Владимир)
1
После каленых крещенских морозов взыграли на своих резких свистелках-рожках истошные вьюги. И понеслись сломя голову во все стороны по логам и долам косматые метельные табуны, замелькали белесо, закружили, забуянили, взвихривая снежный прах. Такая неуемистая бушевала непогодь, что бывалые обозники, крестясь, поговаривали меж собой, как бы она не удержалась до самого Афанасия-ломоноса, до конца января. Альябьевские отряды напрочь увязли в снегах. Головные силы приостановились в тридцати верстах от Мурома, в большом селе Яковцеве, обочь Оки. Пережидая ненастье, ратники десятками набивались в курные избы. Накидав соломы, вповалку укладывались на полу и беспробудно похрапывали, благо дни были с заячий хвостик, а ночи - долгими и без всякого сполоху: окрест сплошь непролазь и завируха. Нюхать печный чад да вонь что стрельцу, что посадскому тяглецу в привычку. Все бы ладно, да кончились кормовые припасы для лошадей. И когда поутихло, Алябьев наказал разослать по весям за кормами обозных мужиков. Отправился и Кузьма с четверыми посадскими вкупе. - Не маловато ли нас, Минич? - заопасался один из них, робковатый и тщедушный Гаврюха.- А ну как напоремся на лиходеев! - По сугробищам-то малой кучкой ловчей уйти от погони, - успокоил его все предусмотревший Кузьма.- Да и кто, окромя нас, в такое время по округе шастать будет? Супостаты давно уж нигде носу не кажут. Увалистые долы холодно взблескивали под выплывающим из мути солнцем. По ним белыми потоками струилась поземка. А на высоких застружистых уметах радужно вспыхивала множеством мелких острых звездочек, слепила морозная пыль. Выбирая путь между заносами, Кузьма весело щурился, ласковым почмокиванием бодрил лошадь и, время от времени опираясь на луку седла, оборачивался, поглядывая, как мешкотно, но упорно тянется за ним обоз из десятка розвальней и волокуш. Любое странствие для Кузьмы было в усладу. Легко дышалось ему в дороге, ничто не сковывало и не томило, словно все худое оставалось позади, а впереди ждало только хорошее. Вот и сейчас хоть и не забывались, а все же как бы притуманивались неотвязные разладные думы последних дней. Рачительный во всяком деле Кузьма никак не мог взять в толк, почему чем дальше уходила от дома рать, тем меньше в ней оставалось согласия и пристойности. Встав под начало Алябьева, он словно бы честно вступил в долю, когда достоинство всех - и его достоинство, а чья-то неправедность укор каждому. На доброе дело поднялись и вершить его надо бы по-доброму. Однако почем зря иные из дворян и детей боярских на всем пути утеснения чинят: жгут и зорят, побивают и секут людишек, якобы все, кто на виду оказался,- сплошь воры и супостаты. Своих же мужиков из избенок на стужу выгоняют, последнюю овечку отнять - не позор. Глядя на начальных людей, некоторые стрельцы да посадские тоже озоровать принялись. Ровно тати какие, валят на свои сани всякое брошенное рухлядишко, а то и схватываются из-за неподеленной тряпицы. Чем выше чин, тем больше тащит. Один из ловких стрелецких сотников возит за собой кованые ворота от церковной ограды, куда как с добром! Обоз уж не от воинского припасу - от нахватанной утвари трещит. Неужто вовсе разбойникам уподобились? А воеводе за всем не углядеть, на всякого лихоимца управы не найти да и усердия у него на это не хватает - в избяное тепло тянет воеводу, а не на коня: свои недуги его гнетут. Коль слаба власть - велико попустительство. Когда, еще до Рождества, крепко побили тушинцев под селом Ворсмой, довольный победой Алябьев и препятствовать не стал злоумной ретивости привыкших к своеволию шереметевских молодцов: не дай бог, не угодишь - так оставят войско! Микулинцы же, вступив в село, мигом подпалили его, даже божьего храма не пощадили. Кузьма с обозниками принялись тогда добро спасать, стали иконы из горящей церкви на снег выбрасывать. И вновь Кузьме пришлось столкнуться с крутым стрелецким головой. Прямо по иконам, сбивая с них краску, подскакал он к обозникам, гневно взмахнул плетью. - Блудуете, в креста мать! Ворогу на поблажку! Али сами перекинуться к нему норовите? - Греха не хотим,- спокойно шагнув прямо под плеть, ответствовал Кузьма. Где ж святости быть без святынь? Черные хлопья пепла летели в лицо Микулину, конь отступал то ли от пыхающего пламени, то ли от сильной руки Кузьмы, пытавшегося взять его под уздцы. Не находя слов, Микулин с ненавистью взирал на крепкого и рассудительного мужика, в который раз вставшего ему поперек дороги. - Добро, - наконец угрожающе выдохнул он.-.Придет пора, сочтемся, купец! Тугой тетивой напрягся тогда Кузьма, сдерживая себя, а теперь только усмехнулся, вспомнив про запальчивую угрозу стрелецкого головы: суетны слова, молвленные сгоряча. И что Микулин! От него ли одного доводилось терпеть напраслину? Редкий из начальных и приказных чинов не отличен спесью и гордыней. Плетью обуха не перешибешь. Однако правда едина и для высших и для низших. Едина, как солнце и небо, как утеха и скорбь земные, как вот эти неоглядные снега, их запах и блеск. И Кузьма правдой не поступится. Заваленная сугробами деревенька из пяти дворов казалась давно вымершей: ни шевеления, ни звука, ни даже тропки нигде. Только над одной кровлей калачиком свивался жидкий дымок. Разметав сапогом снег с приступка, Кузьма вошел в избу. Тяжелым духом прелой соломы, смердящей затхлости и сырости пахнуло на него. Приглядевшись, он увидел перед собой при блеклом свете волокового оконца широкий кутник, на котором в соломе и тряпье недвижно лежала остролицая изможденная баба с тремя ребятишками. Услыхав стук двери, они слабо завозились, не в силах подать голос. Кузьма подошел и склонился над ними. В оспенной коросте, расцарапанные, измазанные гноем, с распухшими слипшимися глазами личики их были так страшны, что Кузьма, какой ни обладал он выдержкой, отпрянул в ужасе. У печи он заметил еще одну живую душу - тоненькую и хрупкую, в длинном грязном рубище девчушку лет двенадцати, которая только вяло глянула на него и, не отрываясь от своего дела, продолжала подбрасывать в устье на чуть мерцающие угли клочки соломы, что сразу же вспыхивали и прогорали. - Бедуете? - Погибам, - слабеньким голоском ответила девчушка, с трудом разлепив обметанные серыми струпьями губы, и подняла на Кузьму большие истомленные глаза. Они не жалобились и ни о чем не просили, в них была по-старушечьи остылая печальная покорливость. - Хозяина нету? - Нетути, сгинул. В Муром тута всех скликали. Кто не захотел - посекли. - Деревня-то пуста? - Пуста. Которы - в Муроме, а которы - в нетях. Все разбеглися. Одне мы тута, хворые. - Матка не подымается? - кивнул на кутник Кузьма. - Вечор вставала, печь топила, а ныне уж не встает, скорчило ее. Выйдя из избы, Кузьма долго молчал, захватив в кулак бороду, потом хрипловато сказал подъехавшему Гаврюхе: - Тащи-ка мой хлеб сюды. Да дров округ посмотри!.. - Ужо, Минич,- отозвался с розвальней Гаврюха, дивясь убитому виду никогда еще не терявшего степенности Кузьмы.
