Елена Грушко - Венки Обимура
Пришлые напугались. Никто ведь не догадался бы -- откуда! слыхом про такое не слыхивали! -- надеть вывороченные тулупы, обмотать головы полотенцами, а вокруг того места, где думали рубить да строить, очертить обожженной кочергой. И все, и не сунулся бы Леший, за версту обходил бы зачарованный круг. Нет, проще показалось пригнать технику да своротить чащу. Ох, помнит Егор, как плакал Лешенька, перебегая от пенька к пеньку, слезами их обливая, именами ласковыми называя:
-- Березонька, навек расплелась твоя зеленая косонька! Где ты, осинушка, милая подруженька? Отзовись, липушка, откликнись, красавица! Ах ясень ты мой ясень, как же буду я без тебя, друг дорогой!..
И с каждым причетом, с каждой слезинкой уменьшался в росте Лешенька... еще да еще меньше... и вот уже не видно его в высокой траве, слышен только тихий плач -- не то комарик стонет, не то цветок от жажды ноет. С тех пор и не встречал Егор старого знакомца.
Однако и лагерь на том месте не прижился! Первая же смена показала себя хуже некуда. Вернулись ребятишки домой -- словно бы не прежние дети, а обменыши[3]. Плачут по ночам, деда какого-то кличут, взрослых бранят, что лес свели... Стали вожатых расспрашивать, те мялись, мялись... Нет, ни про какого деда они не слыхивали. А вот что время от времени проползали через лагерь полчища муравьев, пролетали несметные стаи бабочек и стрекоз, с ревом неслись воздушные флотилии жуков -- это было, да. Никто не жалил, не кусал детей и взрослых -- все, даже комары, деловито стремились вперед. Иные стаи через некоторое время так же деловито возвращались...
Узнал про эти чудеса Егор и, помнится, подумал: не забыл Лешенька старые забавы! Вывелось зверье, так остались насекомые!
Злосчастный лагерь в конце концов снесли, а потом, когда создали совхоз лекарственных растений, когда вырос городок, разбили здесь новый парк. Но чудилось порою Егору, что раздаются в безмерной дали голоса:
-- Весной веселит, летом холодит, осенью умирает, весною оживает?
-- Не ведаю-у-у!
-- Лес это!..
* * *
Вспоминая, Егор и не заметил, как звезды затянуло стремительными тучами. Начал накрапывать дождь.
Егор поднял лицо, все еще улыбаясь. А, так значит, и о людях будет приятно вспомнить? Нет, не о них. О нечисти. И об иных, чем все люди, о других...
О других? Ну вот, договорился! Улыбка скрылась. Егор устало опустил веки. Один он был, одиноко прожил земную жизнь.
А ведь если бы кто-то всезоркий мог окинуть весь путь Изгнанника на Земле, путь этот оказался бы неустанным поиском Другого! Но зачем, собственно, ему был так нужен Другой? Не только желание найти земляка (странно звучало это слово по отношению к делаварцу!) вело его. Привыкнув волей-неволей к земным мерилам, Изгнанник усвоил главное свойство людей: они не выносили одиночества. Они испытывали чуть не физиологическую потребность в привязанности к иному человеку, и этим свойством Изгнанник заразился, как, впрочем, и повышенной эмоциональностью, что когда-то подметил Куратор...
С первых минут своего земного существования, забывший, по стечению обстоятельств, на время родную планету, Изгнанник всем своим существом приник к Земле. Например, воспоминания о несчастной женщине, с помощью которой он проник на Землю, о ее несчастливой судьбе, искореженной им, мучили Изгнанника так же часто, как мечты о Другом. Сейчас он вспоминал всех, прошедших сквозь его память за годы ссылки. Пятьсот делаварских, двести пятьдесят земных -- они подходят к концу. А Другой так и не найден.
А если бы... оказался бы он способен вознаградить Изгнанника за все потери? Утешить угрызения совести за все содеянное им зло? Хотя бы за гибель, насланную на Семижоновку, за наущение двенадцати сестер-болестей во главе со смертоносной и неизлечимой Невеей?
Тогда Егор не нашел в себе сил взглянуть на результат своей ворожбы. Он ушел, и начались его бесконечные, тоскливые странствия, похожие на блуждания по кругу: встречи то с травознаниями, то с колодезником, то с плотниками да печниками, к которым он на время пристал, и не было избы, которую он ладил, печки, которую складывал, чтоб не поселился там тихий скрежет да унылый вой, пугая насмерть хозяев, заставляя их проклинать дом свой.
Бродил и с кладоискателями. Как-то не в добрый час пришло к нему предвидение, что сын, клад найдя, убьет отца своего, чтоб ни с кем добычу не делить, и сказал Егор тому отцу, чтоб остерегался сыночка родимого. Отец кинулся на него с топором, не поверив злому слову, едва не погубил, в болото загнав, откуда опять же его вытащил Куратор.
Если подумать, много хлопот доставлял Егор этому ворчуну. Вспомнить хотя бы их с Лешим затею: завести французский отряд в топи. Завели, но Егора схватили... едва ноги унес. А взрыв в монастыре, страшные прозрения народной судьбы... Наверное, поплатился за то Куратор, не зря же ни слуху ни духу о нем.
Были, конечно, времена затишья, когда сидел Егор по темным избам, травки сушил, тоску копил. И снова, снова швыряла его неисповедимая сила в маяту жизни, снова возникали люди, брали за сердце, уходили. Но не было среди них Другого!
Изгнанник в порыве тоски прижал к лицу ладони -- и тут же вскочил, потому что грянул с неба ливень!
* * *
С размаху прокатился Егор по скользкой аллейке, упал в клумбу, выбрался, начал было отряхиваться, да грязь тут же смыло дождем.
Неслись по тротуарам пенные ручьи и реки. Опустел городок. Да ведь и поздно уже, засиделся он в парке. Никого на улице, только бежит впереди по воде какая-то женщина, в одной руке туфли, в другой -- увядший под ветром зонтик, которым она пыталась хотя бы голову прикрыть.
Ну, слава богу, дом недалеко! Егор достиг дверей -- и тут громыхнуло в вышине так, что женщина едва не упала и метнулась в подъезд, опередив Егора. Обернулась, опуская зонт -- мокрая, дрожащая,-- и он узнал Юлию.
-- Вы?
-- Ничего себе гром! -- засмеялась она, но еще трепетал в голосе испуг. -- Думала, прямо в меня!
-- Боитесь, что Илья-пророк за грехи покарает? -- решил пошутить Егор, забыв, с кем имеет дело, и Юлия тотчас цапнула в ответ:
-- Так ведь мы с вами рядом были, долго ль ему спутать?
Скажи она такое в Отделе!.. А тут разом почувствовали: не просто глупо -- смешно собачиться, когда мокры насквозь, когда вид у обоих самый дурацкий. Пришлось улыбнуться.
Юлия неловко обхватила себя за плечи:
-- Холодно! Побегу.
Приоткрыла дверь, а там -- вода стеной, и снова треск, и снова белая стрела вонзается в землю,
-- Ой!.. Вот попалась. Угораздило же меня у Антонова так засидеться.
-- В гостинице?
-- Да. Между прочим, о вас говорили. Михаил Афанасьевич просил похлопотать за него. Ему очень хочется участвовать в опыте.
