Роберт Силверберг - Лучше воздержаться
— Во всяком случае, всех, что тогда жили; все современные им виды. Думаете, это невозможно? А сколько времени понадобилось нам, чтобы уничтожить стадо бизонов в сто миллионов голов? А что стало с дронтом за несколько лет?! Предположим, если бы мы всерьез взялись за это, то сколько бы продержались львы, тигры и жирафы? Господи, да к тому времени, как я увидел этих ящеров, на Земле не осталось никакой крупной дичи — ни одной рептилии, пожалуй, длиннее пятнадцати футов. Все исчезло. Эти чертенята гонялись теперь за маленькими, суетливо перебегавшими по земле, и, вероятно, с сожалением вспоминали добрые старые времена.
Мы молча сидели, смотрели на свои пустые кружки и думали. Все эти динозавры, здоровенные, как дома, убиты маленькими ящерами с пистолетами. Убиты ради спортивного интереса.
Потом Джо наклонился над столом, положил руку на плечо профессора, легонько так, и потряс его.
— Эй, профессор, — сказал он, — но если так, то что же случилось с этими маленькими ящерами, у которых были пистолеты? А? Вы не возвращались туда, чтобы узнать?
— Вы все еще не понимаете? Ими уже овладевали новые желания. Я прочел это по их глазам. Крупная дичь у них кончалась — они лишились своего удовольствия. Ну и, как вы думаете, что же они сделали? Они обратились к другой дичи — самой крупной и самой опасной из всех — и повеселились на славу. Они охотились за этой дичью до конца.
— За какой еще дичью? — спросил Рей. Он ничего не понял, а мы с Джо все поняли.
— Да друг за другом, — громко сказал профессор. — Покончив со всеми остальными, они взялись друг за друга — пока не осталось ни одного.
И снова мы замолчали и задумались об этих динозаврах, здоровенных, как дома, а приконченных маленькими ящерами с пистолетами. Думали мы и об этих маленьких ящерах, которые так и не смогли перестать стрелять, даже когда упражняться в стрельбе можно было только друг на друге.
— Бедные глупые ящеры, — произнес Джо.
— Да, — вздохнул Рей, — бедные чокнутые ящеры. И тут случилось нечто такое, что нас не на шутку напутало. Профессор вдруг вскочил, а глаза у него были такие, будто вот-вот выскочат из орбит, а сам он накинется на нас.
— Дураки безмозглые! — закричал он. — Чего сидите и распускаете нюни по каким-то рептилиям, которые подохли сто миллионов лет назад? То был первый разум на Земле, и именно так он и кончил. Это уже в прошлом. Но мы-то уже второй разум — а как, черт побери, вы думаете, кончим мы?
Он оттолкнул стул и направился к двери. Но прежде чем совсем уйти, остановился и сказал:
— Бедное глупое человечество! Вот о чем надо плакать!
Айзек Азимов
Перст обезьяны
— Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да, — сказал Марми Таллинн, писатель-фантаст, всякий раз придавая голосу новую модуляцию и высоту тона. Кадык на его длинной шее ходил ходуном.
— Нет, — отрезал Лемюэл Хоскинс, редактор научно-фантастического журнала, глядя немигающим взором сквозь стекла очков в стальной оправе.
— Значит, вы против научного опыта. Вы и слушать меня не желаете. Как это понимать? Меня забаллотировали? — Марми принялся подниматься на носках и опускаться, дыхание у него участилось. В тех местах, где он хватался за голову, волосы его спутались.
— Один против шестнадцати, — сказал Хоскинс.
— Слушайте, — не унимался Марми, — ну почему вы всегда правы? Почему я всегда не прав?
— Марми посмотрите правде в глаза. С каждого из нас спрашивают по-своему. Упади тираж журнала, и я погорел. Меня тут же вышвырнут. Президент фирмы «Спейс паблишерс» даже не станет задавать вопросов, уж вы мне поверьте. Он просто посмотрит цифры. Но тираж пока не падает, а растет. Выходит, я хороший редактор. Ну, а с вами дело обстоит так: когда редакторы принимают вашу продукцию, вы талант. Когда они вас отвергают, вы бездельник. В данном конкретном случае вы бездельник.
— Есть и другие редакторы. На вас, знаете ли, свет клином не сошелся. — Марми воздел руки и растопырил пальцы. — Считать умеете? Вот сколько научно-фантастических журналов с удовольствием возьмут любое произведение Таллинна, причем возьмут с закрытыми глазами.
— Ну и на здоровье, — сказал Хоскинс.
— Послушайте, — голос Марми смягчился. — Вы хотите, чтобы я внес в повествование два изменения, верно? Вам нужен был вводный эпизод с войной в космосе. И я вам его представил, вот он. — Марми помахал рукописью под носом у Хоскинса, и тот отодвинулся, будто от нее попахивало. — Но вы также хотели, чтобы в эпизод, где действие происходит на обшивке корпуса космического корабля, я ввел короткую ретроспективную сцену с действием внутри корабля, — продолжал Марми, — А вот этого вам не видать как своих ушей. Если я пойду на это изменение, я испорчу концовку, которая в ее теперешнем виде исполнена пафоса и глубокого чувства.
Редактор откинулся в кресле и воззвал к своей секретарше, которая на протяжении этого спора знай себе неторопливо печатала. К подобным сценам она привыкла.
— Вы слышите, мисс Кейн? И он еще толкует о пафосе, глубоком чувстве… Что он, писатель, может понимать в таких вещах? Да вы меня послушайте! Если вы вставите эту ретроспективную сцену, вы усилите напряжение, уплотните сюжет, прибавите ему убедительности.
— Каким же образом я прибавлю ему убедительности? — в отчаянье вскричал Марми. — По-вашему, если я заставлю ребят в космическом корабле толковать о политике и социологии, когда они того и гляди взорвутся, повествование от этого станет убедительнее? О господи боже!
— А больше ничего и не остается. Если вы начнете толковать о политике и социологии после кульминации, читатель у вас заснет.
— Но я же пытаюсь доказать вам, что вы ошибаетесь. И я могу это доказать. Какой прок от разговоров, когда я условился о научном эксперименте…
— О каком еще эксперименте? — Хоскинс снова обратился к секретарше: — Как вам это нравится, мисс Кейн? Он уже вообразил себя одним из своих героев.
— Так уж вышло, что я знаком с одним ученым.
— С кем именно?
— С доктором Арндтом Торгессоном, профессором психодинамики из Колумбийского университета.
— Сроду о таком не слыхал.
— Я полагаю, это о многом говорит, — с презрением сказал Марми. — Вы никогда о нем не слыхали! Да вы и об Эйнштейне-то услышали только тогда, когда ваши авторы стали упоминать о нем в своих рассказах!
— Очень смешно. Ну, и что этот Торгессон?
— Он разработал способ научного определения ценности литературного произведения. Это огромная работа… она… она…
— И она закрытая?
