Роберт Хайнлайн - Имею скафандр - готов путешествовать!
Подобрав пальцем остатки подливы, я как следует напился воды, умылся, не жалея воды, потому что мне было без разницы, помрет эта парочка от жажды или нет, собрал свою добычу и пошел туда, где лежали скафандры. Там и наткнулся на Крошку, повеселевшую и с ломом в руках.
— Я нашла ее!
— Где?
— Пошли, взломаешь дверь, у меня сил не хватает.
Я сложил все барахло подле скафандров и пошел за ней. Она остановилась перед дверной панелью чуть дальше того места по коридору, куда завел меня мой вандализм.
— Здесь!
Я прислушался.
— С чего ты взяла?
— Знаю! Открывай!
Я пожал плечами и размахнулся. Панель с треском выскочила из паза. И все дела.
Посреди комнаты, свернувшись в клубочек, лежало существо. Трудно было сказать, его ли я видел на пастбище вчера вечером или нет. Плохое освещение, другая обстановка. Но Крошка никаких сомнений не испытывала. С радостным воплем она рванулась вперед, и они покатились по полу, сцепившись, как два играющих котенка. Крошка визжала от радости более или менее по-английски. А вот Мэмми… Я бы не удивился, заговори она по-английски, говорил же Червелицый, да и Крошка упоминала о своих беседах с ней, но тут было совсем другое.
Вы когда-нибудь пересмешника слышали? Он то просто поет, то весело, то шумно обращается к творцу. Пожалуй, бесконечно меняющиеся трели пересмешника ближе всего к речи Мэмми.
Наконец они более или менее успокоились, и Крошка сказала:
— Я так рада, Мэмми, так рада! Та что-то пропела в ответ.
— Извините, Мэмми, очень невежливо с моей стороны. Разрешите вам представить — мой дорогой друг Кип.
И Мэмми пропела мне:
Ля, си, до, ре, ми, ре, до, соль.
«Очень рада познакомиться, Кип.» Я понял это без слов, но так ясно, как будто она говорила по-английски. Причем это вовсе не был шутливый самообман, как, скажем, мои беседы с «Оскаром» или разговор Крошки с мадам Помпадур, ведь, беседуя с «Оскаром», я составляю обе части диалога, просто мое сознание беседует с моим подсознанием, или что-то в этом роде. Но здесь все обстояло иначе.
Мэмми пела мне, а я понимал то, что она пела. Я испытывал удивление, но отнюдь не недоверие. И вообще, при виде радуги не думаешь о законах оптики. Просто вот она, радуга, перед тобой, висит в небе.
И надо было быть последним идиотом, чтобы не понять того, что Мэмми говорила именно со мной, потому я ее и понял и понимал каждый раз, ибо, когда она обращалась к Крошке, мне ее речь казалась каким-то чириканьем.
Если хотите, назовите это телепатией, хотя вроде бы в университете Дьюка под этим подразумевают кое-что другое. Я ее мыслей читать не мог, да и не думаю, чтобы она могла читать мои. Мы просто беседовали.
Но, хотя и удивленный, я не забывал о правилах хорошего тона. Чувствовал я себя так, как будто мама представляет меня одной из своих старых подруг — гранд-дам. Поэтому я поклонился и сказал:
— Мы очень рады, что нашли вас, Мэмми.
Причем сказал чистейшую правду, сразу и без всяких объяснений поняв, что именно заставило Крошку рисковать даже новым пленом, но искать ее: она была Мэмми, и все тут!
Крошка имела обыкновение все и вся нарекать кличками и прозвищами, при этом не все они, надо сказать, приходились мне по вкусу. Но по поводу Мэмми я и минутного сомнения не испытывал. Мэмми так Мэмми! Подле нее было хорошо, спокойно и уютно. Как будто знаешь, что если разобьешь коленку и с ревом прибежишь домой, она ее поцелует, смажет йодом, заклеит пластырем, и все будет хорошо. Таким свойством обладают многие няни и учителя, но, к сожалению, его лишены многие матери.
Но у Мэмми оно было развито так сильно, что даже мысль о Червелицем перестала меня тревожить. Она с нами, и теперь все пойдет хорошо. Рассуждая логично, я вполне отдавал себе отчет, что она уязвима не менее нашего, я же видел, как ее свалили. Она и меньше, и слабее меня, она не могла сама пилотировать корабль — за нее это делала Крошка. Но все это не имело значения.
Мне хотелось к ней на коленки. Но поскольку она маленькая и коленок у нее нет вообще, я бы с удовольствием положил ее на колени к себе.
Я все время говорил об отце, но из этого вовсе не следует, что мама для меня значит меньше, просто тут другое. Отец активен, мама пассивна. Отец вещает, а мама — нет. Но уйди она, и отец станет похож на дерево, вывороченное с корнями из земли. На ней держится весь наш мир.
Присутствие Мэмми действовало на меня так же, как обычно действовало присутствие мамы. Только с мамой это было привычно, в порядке вещей. А тут вдруг все случилось совершенно неожиданно, вдали от дома и в самый нужный для меня момент.
— Ну, теперь можно отправляться, Кип. Давай быстрее! — взволнованно выпалила Крошка.
Мэмми пропела: «Куда мы отправляемся, детки?»
— На станцию Томба, Мэмми. Там нам помогут.
В глазах ее промелькнула печаль. У нее были огромные, теплые, добрые глаза. Чудесные глаза и мягкий, беззащитный рот, из которого лилась музыка. Но выражение, промелькнувшее в ее глазах, сменило чувством тревоги то счастье, которое я только что испытывал. И ответ ее напомнил мне, что она не чудотворец:
— Как же мы полетим? На этот раз меня охраняли очень тщательно. (Я не буду больше воспроизводить ее чириканья нотами, все равно я их толком не помню).
Крошка с энтузиазмом рассказала ей о скафандрах, а я стоял как болван и слушал, а мой живот медленно леденел. То, что раньше было всего лишь вопросом применения силы для убеждения Крошки, превратилось сейчас в неразрешимую дилемму. Теперь я ни за что не ушел бы без Мэмми, как ни за что не ушел бы без Крошки…
Но у нас было всего лишь два скафандра. Да будь их хоть три, наш земной скафандр сгодился бы ей не больше, чем змее роликовые коньки.
Мэмми мягко напомнила, что ее скафандр уничтожен. И начался поединок. Очень странный поединок — между мягкой, деликатной, любящей, разумной и непреклонной Мэмми, с одной стороны, и Крошкой, развернувшейся на всю катушку в роли вопящей, капризной, ужасной девчонки, с другой стороны. Я же просто стоял рядом жалким зрителем, не имея возможности даже быть арбитром.
Поняв ситуацию, Мэмми сразу же пришла к неизбежному выводу. Поскольку идти ей было не в чем, да и вряд ли она сумела бы уйти так далеко даже в своем скафандре, единственным выходом для нее было остаться здесь, а нам немедленно уходить. Если мы дойдем, то, возможно, сумеем убедить своих, что опасность со стороны Червелицего и K° действительно существует, а в таком случае, ее, может быть, удастся спасти, что было бы мило, но вряд ли станет основной целью операции.
