Питер Уоттс - Ложная слепота
— Они… колючие, — отозвалась Мишель. — Поверну голову — и словно ленты тоненьких иголочек прокатываются по коже. Но не больно. Только щиплет. Почти как электричество. Приятно.
— Жалко, я так не умею.
— У тебя есть интерфейс. Просто подключи камеру вместо зрительной коры к теменной доле.
— И узнаю только, как ощущает зрение машина, так? Не то, как его ощущаешь ты.
— Исаак Шпиндель, ты — романтик.
— Не-а.
— Ты и не хочешь знать. Ты хочешь сохранить тайну.
— Если ты не заметила, у нас на руках уже больше тайн, чем мы можем удержать.
— Да, но с этим ничего не поделаешь.
— Как сказать. Глазом моргнуть не успеешь, как у нас будет работы по уши.
— Думаешь?
— Об заклад бьюсь, — отозвался Шпиндель. — Пока что мы только издалека поглядывали, так? Вот когда мы спустимся и поворошим палкой, начнется самое интересное.
— Для тебя — может быть. В этой каше должно быть хоть что-то живое, раз там столько органики.
— Само собой. Ты будешь с ними болтать, а я — делать им анализы.
— Может, и нет. Я что хочу сказать: Мамуля и через миллион лет в этом не признается, но насчет языка ты в чем-то прав. Когда ты обращаешься непосредственно к нему, то он превращается в трюк, уловку. Все равно что описывать сновидения дымовыми сигналами. Язык великолепен, благороден — ничего лучше, наверное, человеческое тело не в силах совершить, но нельзя превратить закат в цепочку похрюкиваний, ничего не потеряв. Язык ограничивает. Может, те, кто обитает внизу, им вовсе не пользуются.
— Куда же они денутся?
— С каких пор такие мысли? Ты же обожаешь указывать, насколько неэффективная штука язык.
— Только когда пытаюсь тебя достать. Или достать до твоих прелестей. — Он усмехнулся собственной шутке.
— А серьезно — ну чем они еще могут пользоваться? Телепатией? Мне так кажется, ты охнуть не успеешь, как тебя иероглифами засыплет с головой. И что еще лучше — ты их расколешь в два счета.
— Ты такой милый… но вряд ли. Я даже Юкку через раз не могу расшифровать, — Мишель примолкла на секунду. — Временами он меня… ну… доводит.
— Тебя и еще семь миллиардов человек.
— Ага. Знаю, это глупо, но когда его нет рядом, я постоянно краешком глаза высматриваю, где он прячется. А когда он стоит прямо передо мной, мне хочется куда-нибудь убежать.
— Он же не виноват, что у нас от него мурашки по коже.
— Знаю. Но боевого духа это не прибавляет. Кто был этот гений, который придумал поставить главным вампира?
— А куда его еще девать? Или ты хочешь им командовать?
— Дело даже не в том, как он движется. В том, как он говорит. Так не бывает.
— Ты же знаешь, он…
— Я не про настоящее время или смычные звуки. Юкка… ну ты же слышал, как он изъясняется. Кратко.
— Так эффективнее.
— Это напускное, Исаак. Он умнее нас всех, взятых вместе, а выражается порой так, словно у него в словаре полсотни слов. Слабое фырканье. Одно-два прилагательных в месяц его бы не убили.
— А-а! Ты так говоришь, потому что ты лингвист и не понимаешь, как можно не погрязнуть всецело в красотах языка, — Шпиндель откашлялся с напускной серьезностью. — А вот я — биолог, и для меня все вполне очевидно.
— Да ну? Тогда объясни мне, о мудрый и всеславный потрошитель лягушек!
— Все просто. Кровосос — мигрант, а не резидент.
— Что за… а, ты про касаток, да? Диалекты языка свистов?
— Я сказал — забудь про лингвистику. Подумай об их образе жизни. Резиденты питаются рыбой, так? Они тусуются большими стаями, на одном месте, постоянно треплются, — я уловил шорох движения, представил, как Шпиндель, склонившись, кладет руку на плечо Мишель. Представил, как сенсоры в перчатках подсказывают ему, какова она на ощупь. — А вот мигранты — они жрут млекопитающих. Тюленей, морских львов — сообразительную добычу. Достаточно сообразительную, чтобы смыться, услышав хлопок плавником или серию щелчков. Поэтому мигранты хитрые. Охотятся маленькими группами по всей территории и держат пасть на замке, чтобы никто не услышал их загодя.
— И Юкка — мигрант.
— Инстинкты этого парня требуют от него тихариться от добычи. Всякий раз, как он открывает рот, всякий раз, как позволяет себя заметить, ему приходится воевать с собственным стволом мозга. Может, не стоит быть слишком суровыми к старику только потому, что он не лучший в мире демагог, а?
— Всякий раз на инструктаже он борется с желанием нас сожрать? Очень обнадеживает.
Шпиндель тихо рассмеялся.
— Не так все страшно. Думаю, даже касатки расслабляются, прикончив добычу. Зачем таиться на полный желудок, а?
— Значит, он не сражается с собственным стволом мозга. Он просто не голоден.
— Одно другого не исключает. Знаешь, мозг никогда не спит. Но я тебе вот что скажу, — игривые нотки в голосе Шпинделя пропали. — Если Сарасти иногда решает провести совещание из своей каюты, меня это не напрягает. Но вот если мы вообще перестанем с ним сталкиваться… тогда наступит пора держаться спиной к стене.
* * *Вспоминая тот эпизод, могу, наконец, сознаться: я завидовал способности Шпинделя обращаться с дамами. Битый-резаный, неуклюжее чучело из судорог и спазмов, едва способное ощущать собственную кожу, он каким-то образом ухитрялся оставаться…
Обаятельным. Вот самое точное слово. Обаятельным.
Это качество устарело в роли социальной необходимости, сошло на нет вместе с парным невиртуальным сексом. Но последним даже я пробовал заниматься; и было бы здорово при необходимости располагать самоуничижительным даром Шпинделя.
Особенно, когда наши с Челси отношения начали трещать по швам.
У меня, конечно, был собственный стиль. Я пытался проявить обаяние — на свой особый манер. Как-то, после очередной ненужной ссоры по поводу честности и эмоциональной манипуляции, я подумал даже, что немного чувства юмора поможет загладить разрыв. Мне уже приходило в голову, что Челси попросту не разбирается в межполовых отношениях. Конечно, она зарабатывала на жизнь коррекцией мозгов, но, скорее всего, просто заучила схемы проводки, не задумавшись даже, откуда те появились изначально и какие правила естественного отбора их сформировали. Возможно, она искренне не понимала, что мы с ней — эволюционные враги, что всякие связи обречены рваться. Если бы я мог как-то подселить это озарение к ней в голову, если бы мог проскользнуть сквозь ее защиту, возможно, мы смогли бы удержаться вместе.
Так что я, поразмыслив, придумал идеальный способ просветить ее. Написал сказку на ночь, обезоруживающую весельем и глубоким чувством, и назвал ее
