Марек Панкциньски - Возможность проникновения
На следующий день инспектор получил в комиссариате данные, касающиеся семьи Культерманна. Они были интересны, хотя откровений не содержали. Отцом Давида был Ламех, известный в свое время как торговец картинами и критик по живописи. Он умер двадцать лет назад.
Брат Давида, Хабал, тоже рано умер от не установленной неизлечимой болезни, через год после смерти Ламеха. Сам Давид четыре год назад развелся с женой, Ребекой Вансен, переводчицей и автором нескольких томиков поэзии. У Ребеки была сестра-близнец Амаранта, с которой Давид не поддерживал никаких контактов. Да и жила Амаранта совсем в другом конце страны и, кроме того, долгое время подвергалась психиатрическому лечению. Мать Давида происходила из побочной линии клана, обитающего в другом городе.
Согласно компьютеру, она была тихой домохозяйкой, во всем подчинялась мужу и умерла от запущенной болезни крови через пять лет после его смерти. Это были все данные о последнем поколении клана Культерманнов. Содержащиеся в памяти Центрального Банка Информации. Бом изучал их, размышляя, что отсюда можно извлечь.
Сзади послышался настойчивый стук и Бом разблокировал двери. Практикант Бутлер, он просил прощения за опоздание. Он всю ночь плохо себя чувствовал. Его бледное лицо опухло, под глазами мешки. Он тяжело дышал. Он хотел уже идти, заниматься своими делами. Но Бом задержал его внезапным восклицанием:
— Запомните, Бутлер, преступление всего совершается во времени!
— Виноват, господин инспектор?
— Во времени. Я сказал именно то, что вы услышали. Во времени, запомните это!
— Но… это кажется очевидным…
— Не вполне. Видите ли, время, а точнее говоря, одновременность, является условием существования всякого пространства. В свою очередь, неявным условием существования одновременности может быть лишь постоянное присутствие Бога повсюду, в каждом месте. Кто же еще, кроме Бога, может находиться во множестве мест одновременно?
— Да… Кажется, я понимаю, господин инспектор.
Я могу идти?
— Да, конечно, коллега Бутлер, идите. Желаю вам продуктивной работы.
Когда Бутлер, вышел, инспектор задумался о том, что, собственно, он сделал минуту назад; не следовало ему так категорично ставить на место Бутлера. Он не находил себе оправдания. Ни единого. Кроме… кроме разве что какой-то мании времени, завладевшей им в последние дни.
Проявлялось это в поразительном ощущении, что время мчится «сломя голову», что его беспристрастное течение (беспристрастное, а значит, не измеряемое никакими природными явлениями), по сути очень стремительно, а не плавно-медлительно, как это мы себе представляем. Тиканье часов, спокойный ритм капель воды, восходы и заходы солнца ничего не доказывают. Инспектор достал из ящика бюро блокнот и записал в нем: «Внимательнее опекать Бутлера, это не повредит». Потом скромно полюбовался собой в карманном зеркальце, примеряя одну из заученный мин под название «направленное удивление». Он считал, что хороший полицейский должен ко всему быть готов. Когда вошел сержант Балка с рапортом, Бому удалось молниеносно спрятать зеркальце в карман.
— Ну, что там? — бросил он вошедшему.
— Ничего особенного. Пара драк, пара изнасилований. В районе появился новый террорист.
— Бригаду выслали?
— Да, но парень тут же сгинул.
— Ничего, ищите. Наверняка он вскорости снова объявится. Да, еще одно… вы не знаете, почему это Бутлер сегодня так бледен? Он что, съел по ошибке собственный тотем?
— Э-э… нет, инспектор, такого не может быть… Постараюсь осторожно выпытать у него…
— Хорошо. Вы же понимаете, сержант, мы должны заботиться о своих сотрудниках… Можете идти.
Только теперь инспектору пришло в голову, что то, что он приписывал Бутлеру, могло на самом деле произойти с Культерманном. Правда, случаи самопожирания были неслыханно редки, но и такую возможность следовало иметь ввиду. «Я даже не знаю, был ли клан Культерманна эндо- или экзогамным». Он набрал соответствующий запрос на клавиатуре, и на экране монитора мгновенно появилась информация: «Эндогамия при строгом табу на кровосмешение». «Да, этого можно было ожидать», подумал Бом, «самая худшая, самая жесткая комбинация». Так может какое-нибудь нарушение табу?.. Слишком неправдоподобный мотив для самоубийства. Культерманна такое не смутило бы. Более того, он мог бы еще и гордиться этим:
он всегда старался быть человеком необычным, шокирующим окружение. С другой стороны, в городе недавно был случай самоубийства из-за нарушения табу — некий горожанин оскорбил духа предка посредством осквернения огня. Его нашли на следующий день с выколотыми глазами и вырванным языком. Потом много говорилось о поразительной твердости духа бедняги — он покарал сам себя в полном соответствии с древними традициями.
В одиннадцать состоялась телеконференция руководителей главных округов Города. Из их докладов вытекало, что ситуация в метрополии далека от тревожащей. Тотемные кланы на всей подконтрольной территории находились в состоянии равновесия. Бом информировал участников совещания о деле Культерманна, не упоминая пока что о своих гипотезах. После собрания он отправился на поиски новых материалов, которые помогли бы ускорить решение загадки.
— Господин инспектор, зачитать вам результаты экспертизы? — спросила его секретарша, но Бом только махнул рукой. В коридоре он наткнулся на сержанта Балку.
— Господин инспектор, — прошептал сержант, — я говорил с Бутлером. Кажется, он чувствовал себя плохо, потому что… был потрясен, когда вчера, во время осмотра в квартире Культерманна вы обозвали его… толстокожим олухом.
Бом покачал головой. Если уж парни вроде Бутлера становятся так чувствительны, то куда это катится мир? Этак вскорости никому ничего сказать нельзя будет. Совершенно ничего. Что станется с простым человеческим общением? Все будут до такой степени скованы всякими табу, что не только любые действия, но и разговоры станут опасными для окружающих. И что мы тогда будем делать?
Он думал об этом в служебном автомобиле по пути к квартире Культерманна. Он решил извиниться перед Бутлером, хотя все дело выглядело вздором.
Открытая широкими улицами города перспектива помогла на минуту отвлечься от охватывающей все и вся паранойи.
Двери жилища Культерманна были опечатаны. Два незнакомца на лестничной площадке обсуждали смерть писателя. На них были белые костюмы и сорочки; они не обратили на Бома никакого внимания.
— Кто бы мог поду?
— Навер, лиция олго бу рассл.
— Как ты ду, може…
— Зможно он гиб по сво ственной ине.
