Валерий Вотрин - Мадригалы
И привиделось мне, Я вдруг мраморным стал, Что колени пусты. Скаменел в немоте, Некто скрылся во тьме Распростертым упал Из объятий Пьеты. На колени Пьете,
И со страхом ловил, А она, покивав, Как невидимый кат Тот остов приняла, Мне гвоздем проявил Чей пот был так кровав, На ладони стигмат. А болезнь - тяжела.
ФИНИКИЯНКА
Соделав из спины моей скрижаль, Что осенит неведомые храмы, Тебе, Иезавель, совсем не жаль Ногтей резцами высекать там шрамы. Что клинопись сия, скажи, Как не безумное кажденье сумасбродству, Пути без цели, жесткость без нужи, Весьма с жестокостью имеющая сходство. Да и к чему сейчас такое производство Кровавых и прямых наспинных рун, Кои видны будут еще так много лун? Надеюсь, не начало новой драмы Ведет во исполнение программы, Чей пункт страданием как розами увит? Молю, скорей придумай новый алфавит!
ЛОЖНЫЙ ГОРОД
Убитый эпидемиями пала, Мой город подлежит засыпке пылью, Когда, уловленный стальной акульей сетью, Рождает спешные коробленные соты. Захваченный чумой во время пира, Вдыхает глубоко он через поры, Тогда как они рыхлятся сохою, И вверх взлетает только пыль сухая, Что на ветру желтеет и мельчает И забивает рты уздой молчанья, Напоминая - может и не кляпом Закончится все, а и просто склепом. Мечтишек мелких гурт перегоняя, Не понимают камнерезы агональной Природы их, допрежде позабытой, А ныне возрожденной и зубатой, А потому возводят они чудо Заранее разверившимся чадам, Храмину - открывающей почтенно Потеки краски голубям почтовым. Мой город борется с врагами всеми шифром, Проникнуть в коий можно только шурфом, И глубь его смеряет горожанин, Кого смиреньем город обужает. Там, под землей, раскинутый для смотра, Культурный слой, чья толщина два метра. Он жёсток, постоянен и покоен, Но не как верхний град, зело покаян. Там в целости хранится древний свиток, Пылает там прекрасный дивный светоч, Но молкнет крест, верхушка перископа, И эпитафия, написанная скупо.
ГЕКАТА
В темном храме, в темном храме Слышен смутный запах крови, Неспокойно пахнет мирра, В золоченой своей раме, Черного алкая пира, Освещается Геката Тонкой свечкой восковою. Жуткого страшася воя, Испугавшись супостата, На нее глядят святые И не говорят ни слова, Избегают глаза злого Взгляды их полупустые. А она, прикрыв улыбкой Песий облик, что немеет Черно-душными ночами, Инфернальными очами Зрит загадочно и зыбко На младенца, чей синеет Бедный лик в пеленке липкой.
ЧЕРНАЯ КОБЫЛА
Шерсть шелковистую гладя, Нежно чешу за ушами. О пустыре-конокраде Грезит кобыла. За нами Стойло, сарай, и холмисто К озеру тропы сбегают. Ноты тумана-флейтиста Конскую шерсть состригают. И по блестящему крупу Долго веду я рукою, Как конвоирами, грубо Сдержан высокой травою. Да, и трава это знает, Знает и озеро: снова Явишься в сонме видений, Образ кошмара ночного!
ПЬЯНЫЙ КЛОУН
Змей светящихся пламенный ворох Повалился в пространство арены Снова стал откровеньем мой морок.
За барьером шакало-гиены Гадким смехом явленье встречают, Точно мертвенно воют сирены,
А другие творожно скучают Сгустки зелени, сала медузы, И зевоту с изжогой брачают,
Пустотою скрепив эти узы. Как смешить, какой выкинуть фортель Тем, кому безразличны укусы,
Кто вперяет в тебя взгляд свой мертвый? Знойных зверских загонов зеваки Душных душ пахнут запахом спертым.
Их извилин сухие бараки Никогда не живил смеха смалец, Там ворочаются биржи и крахи, Кои в черные дни выдаются,
И кажу я тогда им свой палец, Свой в опилках обвалянный палец Я кажу им - пускай смеются!
КАЛОВЫЙ КАМЕНЬ
Се Человек, других чудес творец, Фундамент уснастив обильною бумагой, Родил еще одно - не терем, не дворец, А нечто среднее. Запахло сагой. Он, точно гений, что в единый миг Творит нетленное, таланты затмевая, Без видимых потуг покладисто воздвиг То, что величественее гор Синая. Тесло и мастерок, мерило и отвес Все это он отверг, волнуемый гордыней, И вот созданье то, то чудо из чудес Бросается в глаза, слепя красою ныне. О, с ним не сравнится готический чертог, Египтских пирамид озирисность нелепа, А Сфинкс, всех троглодитских грез сгустившийся
итог, В сравненьи с ним лишь пустобрюхий слепок. Великий Парфенон, грандьозный Нотр-Дам Все будет сметено последним смертным ветром, И самый захудалый божий храм Покроется могильным мертвым метром. И Человек уйдет, оставив тонкий след На произвол дождям, и брошенное поле Займет боярышник и ломкий бересклет, И грыжник, что легко растет на воле. И вот через века, нырнув в случайный сдвиг В надежде обрести обломки стен и зданий, Потомки набредут на камень, что воздвиг Их предок им, потомкам, в назиданье. Протравлен, выдублен, исхлестан ветром весь, Он мягкость потерял и крепче стал цемента, Сурова и подчеркнуто-гранитна стала смесь, И весь он приобрел надежность постамента. Так стал он памятник, бессмысленный помет, Окаменевший кал, эпохи мертвой совесть, Сомнительный геньяльности полет, Бессмыслицы потужливая повесть.
АГАПА
Дерюгою промакивая лужу Вина, упрямо-липкого, как скотч, Прикидывает в мыслях: где бы мужа Сыскать себе на близящуюся ночь.
Проходит вечеря. Все малость перебрали, Но в помыслах своих здесь всякий чист Нет места среди них лжецам и вралям, Но каждый - заголяющийся мист,
Чья проповедь наглядно-совершенна И милосердно обещает слить Их символ веры, что вовек не смыть, С земной любовью, что навек нетленна.
Блевотину под стулом отмывая, Блажит о нем. Но безмятежно спит, Отчет себе ни в чем не отдавая, Невинный, кроткий, мудрый Агапит.
1996
