Герберт Франке - Сириус транзитный
Ни деревца кругом, ни кустика. Лишь высокие стебли-мачты криптоновых фонарей, кряжистые пни водоразборных колонок, легкие металлические опоры с дорожными знаками и запретительными щитами, а надо всем-- чащоба тонких растяжек и проводов, антенны коммерческого вещания, радиотрансляции, видео^и аварийной системы.
Матрица зданий, растр улиц--система координат для населения. Тротуары узковаты, толчея, несмотря на одностороннее движение--только влево, только вдоль стен, по периметру уличных перекрестков. А трижды в день человечья река вздувалась угрожающим разливом--около восьми, в обед и после четырех. Потоки людей выплескивались из ворот, устремлялись по лестницам к станциям монорельса, бурлили у входов подземки, уносимые движущимися тротуарами в неведомую глубину. Автомобили в эти часы ползли бампер к бамперу -- никто не обращал внимания на истошный визг сонаров, означавший превышение минимальной дистанции. Казалось, в ущельях улиц текла какая-то жидкая масса, и, если послушать со стороны, например со станции монорельса, в краткие секунды между прибытием и отходом поездов, воздух полнился гулом, словно от водяных валов. Потом металлические фермы, огромными арками возвышавшиеся над городом, начинали вибрировать, и их жутковато-пронзительное пение заглушало шум на дне улиц-ущелий.
А вот в ночные часы все было совершенно по-другому: таких, что наперекор предупреждениям полиции сновали по улицам, было очень немного --запоздало протрезвевшие пьяницы, игроки из подозрительных заведений, юнцы, "балдевшие" на вечеринках и теперь спешившие домой. Полное безлюдье царило только между четырьмя и пятью утра: в этот час служба погоды устраивала дождь. Иногда можно было различить шум реактивных двигателей: самолеты сомкнутым строем шли высоко над крышами, опрыскивая тучу смога, которая накрывала город, точно шляпка исполинского гриба. И скоро вниз обрушивались грязно-серые потоки ливня, хлестали по крышам и мостовым, смывали и уносили прочь грязь и мусор, чтобы в конце концов, бурля, исчезнуть в стоках. Недолгое время оставалась еще грязноватая пленка влаги, от которой поднимался тонкий парок... Это был час утренней свежести--иные старики, дождавшись, когда дождь кончится, выходили из дома и, глубоко дыша, гуляли вокруг квартала. Потому что вместе с дневным освещением--его включали в шесть -- возвращались сушь, жара и пыль.
Барри тоже знал этот утренний час: дед, которому было уже под восемьдесят, порою будил его и Гаса и брал с собой на улицу. Барри, в общем-то, нравились ранние прогулки -- напоенный влагой воздух, капель с крыш, лужи у края тротуаров,-- но Гас скоро начал встречать дедовы приглашения в штыки, и Барри, буквально во всем подражавший брату, тоже предпочел лишний часок поваляться в постели.
Душный, чуть отдающий гнилью запах влажного воздуха был одним из самых ранних воспоминаний Барри и куда ярче зрительных образов, которые память сохранила поблекшими и искаженными, словно в кривом зеркале. Лицо матери--расплывчатое светлое пятно,--согбенная фигура деда, седые пучки волос, бахромой свисающие из-под шляпы... Квартира--обшарпанные стены, кровати, холодильник, телевизор. А вот это он помнил лучше всего: закругленный четырехугольник экрана, вечное мельканье пестрых кадров, причудливые перескоки с ближнего плана на дальний и наоборот. Долгие дни, они с Гасом на куче подушек, в руках у брата блок дистанционного управления, он определял, что смотреть. Драки, стремительно мчащиеся автомобили, всадники, индейцы, астронавты, яхты на синей глади моря, космические корабли среди звезд, солдаты, преступники, вспышки дульного пламени, кулачные удары, мертвые тела... Гас мог часами сидеть, уставясь на экран, держа пальцы на клавишах, он готов был день и ночь следить за всеми этими событиями, ему хотелось движения, и он не переключал на другой канал, пока на этом что-нибудь происходило, пока люди бежали, сражались, падали... Едва лишь обстановка на экране менялась--начинался разговор, любовная сцена,-- Гас, не медля ни секунды, пробегал по всем диапазонам и в конце концов опять ловил приключение, волнующую жизнь, которая существовала где-то вовне, вне их пространства, вне их времени, но все-таки существовала-- в воображении авторов, на миллионах экранов, в головах зрителей.
Барри был еще инертнее Гаса. Он смотрел все подряд, не вникая в смысл. Гас и тот не интересовался сутью происходящего, а уж Барри и вовсе воспринимал лишь мгновение-- вид в заднем стекле, машины преследователей, перекошенные лица, сжатые кулаки, пальцы на спуске. Для него это был калейдоскоп, случайная смена пестрых картинок, переменчивая мозаика из одних и тех же элементов--суровых мужчин, красивых женщин, мотоциклов, гоночных яхт, самолетов. Только позднее он заметил кулисы: роскошь богато обставленных квартир, пальмы на берегу, сказочные кущи в ярких огнях, вулканические гряды чужих планет, межзвездное пространство. Так они сидели до вечера, когда приходили домой родители и гнали их от телевизора, чтобы посмотреть свои программы.
Тогда разжимались клещи, державшие их дома, и Гас украдкой сбегал на улицу. Возвращался он поздно, зачастую грязный, потный, иной раз в синяках и царапинах, но сияющий торжеством, он тихонько насвистывал сквозь зубы, себе под нос. Время, когда Барри поневоле сидел дома, с родителями и дедом, было для него мукой. Он не сумел бы сказать, что именно внушало ему такую тревогу и недовольство: он слонялся по квартире, то и дело лазил в холодильник, чтоб отхлебнуть из бутылки глоток лиморанжа, листал журнальчики, выменянные Гасом в школе,-- комиксы и фотосерии, "Фантомас", "Доктор Но", "Супермен", "Барбарелла" "Кун-фу",-- отирался за спиной у родителей, норовя хоть одним глазком посмотреть на экран, пока они не прогоняли его: "Марш отсюда, это не для тебя". Устав, он ложился в постель, но до возвращения Гаса большей частью не мог уснуть, ждал, вслушивался в тишину квартиры; издалека доносились звуки видео, шаркающие шаги, звон бокалов, потом все затихало, и полоска света под дверью гасла. До чего же медленно тянулось время! Сон иногда вдруг как рукой снимало, сердце колотилось громко-громко, Барри места себе не находил, ворочался с боку на бок, вертелся. И вот наконец скрип двери, тихие шорохи в передней, едва слышное насвистывание: Гас вернулся. Что с ним произошло за стенами дома, в большом мире? Отчего он был так доволен, так миролюбив? В другое время брат часто бывал не в духе и любил покомандовать, а тут совал Барри пачку леденцов или большущую круглую жвачку; с конфетой во рту, освободившись от напряжения, он и засыпал.
Детский сад у них в квартале был новейшего образца, размещался он в подземной части города и, кроме игровых комнат, имел спортивную площадку и искусственный сад. Надзор был очень суров, и все-таки на первых порах Барри чувствовал себя там превосходно. С другими детьми он водился мало, но и одинок не был--пока Гас тоже ходил туда. Правда, в старшую группу, и потому Барри видел его обычно лишь издалека, однако же связь между ними здесь еще укрепилась. Когда дети принимались дразнить, а то и колотить Барри, в ту пору маленького и слабого для своих лет, Гас, бывало, вмиг оказывался рядом. Всего-навсего раза два-три он пускал в ход кулаки, да так, что обидчики удирали от него в крови; обычно же достаточно бывало одного его появления: все подавались назад, образуя круг на почтительном расстоянии, и однажды Гас положил руку Барри на плечо и сказал: "В конце концов, ты же мой брат".
