Евгений Дрозд - ТРОГЛОДИТЫ ПЛАТОНА
… в меня одного трудно. Пригибаюсь, прячусь за кирпичную трубу дымохода, выжидаю. Вижу, что чуть ли не вся банда уже на крышу банка высыпала Жду. Что делать будут? Ведь явно что—то готовят. А, вот оно — все разом вскакивают и начинают мою крышу из карабинов расстреливать — этакий экзекуционный взвод. Жду, когда выстрелы пореже станут, — карабины тоже перезаряжать нужно. Затем выскакиваю из—за трубы и открываю огонь, применяя прием «омахивание». Спусковой крючок держу постоянно нажатым, а ладонью левой руки передергиваю курок туда—сюда. Хороший способ — скорострельность повышается. Кладу веером семь пуль. Семь пуль — семь попаданий. И сразу же назад, за трубу. Они вычислили, где я, и по трубе бьют. Только куски летят.
Стою за трубой, «смитвессон» перезаряжаю. И снова… Кто я такой? Я ничего не понимаю! Только что я лежал во дворе за своим конем и стрелял из карабина. А сейчас я уже на крыше салуна и карабина нет, в руке только «смитвессон» и я перестреливаюсь с бандитами Коттонфилда, засевшими на крыше банка. Когда это я на крышу успел попасть? Ничего не помню. Опять провалы в памяти?
Перезарядил. Выскочил из—за трубы с другой стороны. Еще раз «омахиванием» пострелял и назад. Хорошая труба. Широкая.
Но, думаю, все это прекрасно, но мне внутрь салуна нужно. Не помню, зачем, но нужно. Достаю лассо (откуда взялось?), крепко к трубе привязываю. Мысленно провожу прямую линию от трубы до баллюстрады. Точно знаю, что с этой стороны, которая на внутренний двор выходит, подо мной окно на второй этаже. Отмеряю на лассо нужную длину, перехватываю в этом месте веревку покрепче, вокруг руки обматываю. Упираюсь в трубу сапогом, отталкиваюсь и с разбега прыгаю через баллюстраду. Рывок, (чуть кисть не оторвало!), лассо натягивается как струна, образует идеальную прямую, прямая падает на барьер, переламывается и меня забрасывает в окно. Высаживаю сапогами оконную раму и приземляюсь на полу номера. Во дворе гремят запоздалые выстрелы, но мне это уже до кактуса.
Подымаюсь с пола среди осколков стекла, высвобождаю ноги из рамы. Вроде цел — ни порезов, ни царапин. Оглядываюсь назад — в оконном проеме на фоне небесной голубизны и горных вершин колышется веревка — мое лассо. В комнате сумрак, когда глаза привыкают, вижу, что у двери, перед зеркалом стоит человек. Я его знаю — это полковник Бакстер. Все—таки джентльмена сразу видно. Стоит, молчит, первым не заговорит — только бровь вопросительно приподнята. Весь из себя прямой, как майский шест, нижняя губа слегка оттопырена надменным образом. Замечаю на туалетном столике, рядом с револьвером и раскрытой сигарной коробкой, бритву и тазик с пеной. Видать только что закончил утренний туалет и к выходу готовился — галстук перед зеркалом повязывал. Лаковые штиблеты, полосатые брюки со штрипками, безукоризненного покроя сюртук, благородная седина, бачки а—ля Авраам Линкольн. Джентльмен!
— Прошу прощения, сэр! — говорю. — Обстоятельства!
Шаркаю ножкой, раскланиваюсь, шляпу приподнимаю.
— Еще раз прошу прощения, сэр, но, к сожалению, я должен идти.
Бочком—бочком, мимо полковника и в дверь. По пути, впрочем, успеваю прихватить из ящика одну сигару. Попробуем на досуге. В самый последний миг, уже закрывая дверь, оборачиваюсь и встречаюсь с полковником взглядом.
Черт меня дернул это сделать!
Такая в его глазах была жуть нечеловеческая, такая тоска смертельная… Я вздрогнул и застыл на месте. Выбил он меня из седла этим своим взглядом. Стал я в дверях, ни туда, ни сюда, в голове пусто, а он на меня уже умоляюще смотрит, как будто что—то важное сказать хочет, но не может. А я растерянно на него пялюсь. Совсем рассиропился.
А делать этого нельзя, потому как в коридоре возникают четверо и, кажется, по мою душу.
Опомнился. Дверь захлопнул и за работу. Пиф—паф… Трое лежат, последнего догоняю у галерейки, от которой деревянная лестница ведет вниз, в общий зал салуна. Удар в челюсть и парень проламывая перила летит вниз, на столики. По—моему перила эти только для того и существуют, чтобы их кто—нибудь проламывал, после доброго хука или апперкота…
Было…было…Все это уже тысячи раз было и наперед знаю, что дальше будет. Вот сейчас у меня передышка, чтобы покурить сигару (настоящая Гавана, между прочим, чтоб мне сдохнуть!), а банде Коттонфилда подтянуть силы. Минут через пять—десять они ворвутся в салун и начнется добрая потасовка с мордобоем, пальбой, разбитыми бутылками и зеркалами, и бравые парни после добрых ударов по мордасам будут перелетать туда—сюда через столики и стойку бара, и бармен будет прятаться под стойкой и будет пытаться спасти хоть часть бутылок, и все это очень смешно и весело, только мне смеяться не хочется. Я вдруг понимаю, насколько мне все это осточертело. Кто я такой?! Неужели у меня нет никакого другого занятия, кроме как бегать, прыгать, палить направо и налево и бить чьи—то морды? Что (или кто) заставляет меня носиться по этому кругу и раз за разом повторять одно и то же?
Я опускаюсь на пол, сажусь, скрестив ноги, спиной к стене, чтобы видеть холл и вход в салун. Обе пушки кладу возле себя. Раскуриваю сигару. Из коридора выходит полковник Бакстер, проходит мимо, не глядя на меня, и спускается вниз. Полковник идет завтракать, а на все остальное ему наплевать. Стрельбы как будто и не было, трупы в коридоре его не касаются. Впрочем, оглядываясь, вижу, что их там уже и нет. Куда исчезли?
Спокойно отмечаю еще одну несообразность. Все прекрасно — полковник идет пить свой утренний кофе — только какое, к черту, утро, когда в городишко я въехал уже после полудня? Но полковника я знаю. Если он бреется и идет завтракать, то значит утро и все тут. И полковник будет пить свой кофе и курить первую за день сигару, и читать свежий выпуск «Фармер’с Геральд». И он даже не шелохнется, когда вокруг него начнется пальба и пойдет мордобитие. Это очень смешно, когда все вокруг суетятся и бегают, а кто—то один сидит и невозмутимо читает газету. Утреннюю газету.
А в город я въехал пополудни…
«Провалы в памяти», думаю я привычно. И не менее привычно: «Кто я такой?» Похоже, что будущее свое я знаю гораздо лучше, чем прошлое. Я знаю, что сейчас я выпушу очередной клуб дыма и, подавшись вперед, осторожно выгляну вниз, в зал, где тут же увижу Его. И как всегда, у меня возникнет мысль, что человек этот, хотя я его и не знаю, может сыграть важную роль в моей жизни. Мысль эта ни на чем не основана и ниоткуда не вытекает. Я не знаю, какую такую важную роль в моей жизни может сыграть этот тощий очкарик, сидящий за угловым столиком и читающий книгу в темном, твердом переплете. Священник или учитель.
Я знаю, что через пару минут я еще раз выгляну в зал и встречусь с ним взглядом. И я знаю, что когда в салун ворвется Коттонфилд со своими прихвостнями и начнется веселая потасовка и я эффектно перемахну через перила и приземлюсь как раз на столике полковника Бакстера и открою стрельбу, очкарик будет стоять у стены, бледный и трясущийся, прижимая к груди эту свою книгу. А потом произойдет следующее: кто—то сшибет меня со стола и я полечу в угол, где он стоит. И что, вы думаете, сделает этот учителишко? — Шагнет вперед и поймав меня за руку, поможет на ногах удержаться. Чтоб, значит, я себе носик не разбил. Как будто я баба, ей богу! Ну, мне с ним рассусоливать некогда будет и я его в сторону отброшу за эту же руку — чтобы схватке не мешал. А он в воздухе кувыркнется и книжку свою дурацкую выронит и мордой прямо в какую—то, стоящую у входа бочку влетит. И так в ней и останется. Только ногами в воздухе дрыгать будет. Это очень смешно. Не знаю, правда, кому. Мне — нет, ему — тем более.
