Евгений Дрозд - ТРОГЛОДИТЫ ПЛАТОНА
Вопрос: «Кто я такой?»
Меня называют учителем. Учитель. Я пробовал слово на вкус, оно звучало бессмысленно. Если я учитель, то у меня должны быть ученики, должна быть школа, я должен кого—то учить. Пустота. В моей памяти не было (да и сейчас нет) ничего, кроме проклятого салуна. Вопрос: «Что я делаю в этом кабаке?» Я должен учить детей, а вместо этого я только и делаю, что торчу в прокуренном холле, среди выпивох и картежников, хотя сам не пью и в карты не играю. И, вообще, вся моя роль здесь сводится к тому, чтобы временами, ни к месту ни ко времени цитировать Платона и Шекспира, вызывая здоровый смех окружающих. Когда начинается драка, мне надлежит становиться белым, как мел, трястись от страха и терять очки, мимоходом получая по морде от лихих, веселых ребят, для которых драка — родная стихия и любимое развлечение. И завершается все проклятой бочкой…
Ладно, решил я, надо мыслить. Ничего другого мне просто не остается. Неужто я не смогу понять природы моей тюрьмы и отыскать путь из нее? Время для размышлений есть. Чего—чего, а этого у меня навалом…
Мыслительная моя работа протекала так: во время очередного сознательного периода я ставил какой—то вопрос и усиленно его обдумывал. Потом приходила тьма, а когда наступал следующий светлый период, я уже знал ответ или же всплывали в голове какие—то сведенья, помогающие нащупать дорогу к решению. Я только не мог понять, то ли я просто припоминаю то, что некогда знал, но забыл, то ли знания приходят откуда—то извне, из мрака, может быть оттуда же, откуда пришло мое сознание… Последнее было вероятнее, потому что часто у меня возникали мысли, которых не могло быть у человека моего времени. Они приходили откуда—то из будущего, хотя и не очень далекого. Я этому не удивлялся. В моем мире хватало нелепостей.
В памяти всплывали имена мыслителей прошлого, настоящего и будущего. Содержание книг, которые я (а может быть кто—то другой) когда—то читал, их идеи, их герои и окружение героев. Страны, в которых я не был, люди, которых я не знал, но которые были мне более родными и близкими, чем любой из окружающих. По фрагментам я восстанавливал картину огромного и широкого мира, от которого был оторван. И сравнивая его с окружающим, я все больше убеждался, что мой мир не может быть настоящим. Это какая—то нелепая подделка. Чья—то глупая и злая шутка. Только чья?
Легче, правда, от этого сознания не стало. Что с того, что мой мир — фальшивка? Все равно, это мой мир, моя реальность, из которой я не могу вырваться и законам которой должен подчиняться.
Я казался сам себе узником знаменитой пещеры Платона. Пещеры, несчастные обитатели которой прикованы цепями так, что не могут ни пошевелиться, ни обернуться, и которые всю жизнь вынуждены созерцать лишь тени на стенах. Тени эти отбрасываются реальными людьми и вещами, существующими на свету за пределами пещеры, но для бедных узников единственной реальностью являются только тени. Они принимают как должное и их в свою пещеру, потому что не знают ничего иного и понятия н имеют о настоящей жизни вне своего замкнутого мирка.
Но кто загнал нас в пещеру? Кто дергает нас за ниточки и заставляет раз за разом повторять цепь глупостей и жестокостей?
Может быть это какие—то высшие существа, какие—то всемогущие боги? Против них я, конечно, бессилен. Остается только надеяться, что когда—нибудь им надоест эта дурацкая забава и они отпустят нас на волю.
Но время шло и ничего не менялось. И тогда во мне стал подыматься гнев. Пусть они и всемогущие, эти боги, но преклоняться перед ними я не собираюсь. Как может им нравиться этот фарс, более похожий на дело рук злобного идиота, чем на творение высших существ?
Я должен освободиться! Путь к свободе есть, это вытекает из того, что я мыслю.
В самом деле: разум не может существовать без свободы. Мышление дано человеку, чтобы он мог в непредвиденных положениях принимать решения и действовать самостоятельно, без внешней указки. В моем же случае получается парадокс: я мыслю, но не могу даже пальцем пошевелить по своей воле. Если эти таинственные высшие существа создали мой мир наподобие кукольного балаганчика, чтобы потешиться разыгрываемой нами пьеской, то им совершенно не было нужды делать кукол мыслящими. Для того, чтобы заставлять нас двигаться в этой пьеске и выполнять все, что они хотят, достаточно какого—нибудь нехитрого механизма на пружинках. Значит, то, что у меня пробудилось сознание, — это случайность, не предусмотренная ими. И, значит, механизм этого балаганчика не так уж жестко детерминирован. Бывают и у него сбои. Значит, есть надежда когда—нибудь нарушить его работу и вырваться из его механической схватки.
Впрочем, могло быть и так, что именно в этом и заключалась забава наших богов и повелителей: создать мыслящее существо, полностью лишенное свободы, и развлекаться, созерцая его отчаянье. Но я старался отгонять эту мысль — это слишком жестоко даже для богов. Я должен верить, что задача разрешима и средство для освобождения существует.
Решение возникло после очередного периода тьмы. До этого я размышлял о природе силы, заставляющей нас уподобляться куклам. Мысль была проста: да, я ничего не знаю об этой силе. Но зато я твердо знаю — ни одна сила не действует мгновенно. Прежде чем сила заставит тело изменить движение, должен пройти хоть и маленький, но реальный промежуток времени. И если бы я научился вычленять из общего потока времени промежутки еще меньшие, то в пределах одного такого промежутка я успел бы совершить движение, пусть даже и микроскопическое, но зато свое, свободное, противоречащее действию силы. И, накапливая и суммируя такие движения, я смог бы наконец вырваться из мертвой хватки механизма, ускользнуть из объятий внешней силы, сорваться с крючка.
Это была задача как раз для разума. Пусть телом я не свободен, но мысль — это и есть свобода. Не нужно мне тужиться, напрягая слабые мышцы, чтобы одолеть силу, которую одолеть невозможно. Наоборот, надо расслабиться и, не отвлекаясь ни на что, сконцентрироваться на внутреннем ощущении потока времени. Сознание, мышление существует только во времени. В моей воле натренировать свое сознание так, чтобы оно научилось различать все меньшие и меньшие отрезки времени. И тогда…
Я решил сразу же попробовать. Как раз начинался очередной круг и я еще сидел за столиком. Что ж, мне не нужно даже ничего делать — просто остаться сидеть, а не вскакивать в испуге, когда начнется побоище.
Я расслабился, сосредоточил внутренний взор на точке, лежащей между бровей и стал отстраняться от окружающего. Голоса доносились приглушенно, ход времени замедлился, как сквозь дымку я видел, что воротца салуна медленно расходятся и в холл вдвигаются фигуры в широкополых шляпах и с кольтами в руках. Я осторожно, но настойчиво сжимал поле сознания в одну яркую, неподатливую точку, стремясь сделать ее как можно меньшей. И чем меньше она становилась, тем ярче сверкала. На фоне этого сияния возникло ощущение темного, упругого клубка — какого—то загадочного парадокса, который нужно было решить. Появилась твердая уверенность, что еще одно странное ментальное усилие и цель будет достигнута. Но этого усилия я совершить не успел. Светящаяся точка взорвалась, полыхнув зарницей, парадоксальный клубок выскользнул из—под моего контроля и все поглотила тьма.
