Леонид Панасенко - Поливит
Ты снова напоминаешь о своей беде? О печальной ночи, в которой живешь. Ты боишься, Оля, что эта ночь потом испугает меня. Так нечестно, родная. Какое отношение имеет твоя слепота к моей любви?
- Это нас дед уморил... - рассказывает Славик и удачно имитирует просьбы посетителя, его "интимные" интонации.
- Я не поленился расшифровать в его медкарточке запись районного психиатра, - продолжает он. - "Потребитель. Психика стабильна, блокирована от нежелательных внешних раздражителей. Духовный мир беден. Комплекс удовольствий".
- Бедняга, - вздыхает Ольга. И уже тревожно: - Может быть, еще не поздно? Может, ему еще можно помочь?
- Ты думаешь, он поймет? - быстро спрашивает Славик. - Поймет, что всю жизнь был статистом, мешал другим, возмущал всех бесцельностью своего существования?
- Не знаю, - говорит задумчиво Ольга и подходит ко второму креслу. Поливит - сложная штука. Сильного он окрыляет. Нет, наверное, ничего прекраснее, чем убедиться - люди высоки и чисты, ощутить сладкий вкус чужой жизни, согреться теплом друга. А вот слабого поливит может убить. Я, наверно, преувеличиваю...
- Что-то он поймет, - соглашаюсь я. - Хотя бы свое одиночество.
Время сеанса прошло. Старик невидящими глазами смотрит на нас, потом хватается за шлем, будто у него собираются отнять последнюю радость. Просит:
- Еще! И побольше людей. Если можно... Это удивительно... Горение, подвиг, счастье. Неужели это не только красивые слова?.. Если можно покажите других... Как они?
Столько мольбы в его голосе, столько унижения, что меня всего передергивает. Я нажимаю второй клавиш.
На этот раз старик не сразу входит в контакт. Он ловит мою руку и снова шепчет:
- Еще!
И тогда Славик уменьшает время сеанса, переводит аппарат в автоматический режим. Это называется "эстафетой" - занятие утомительное, но интересное; даже чертовщиной отдает. Ты словно в духа превращаешься, который облетает принадлежащие ему души... Щелк - прошло десять минут. Теперь наш старик работает в Индии на уборке риса. Управляет звеном комбайнов или лежит в тени, отдыхает. Щелк! Повар-программист одного из лучших ресторанов Парижа. Отец семи детей. Наверное, самый добрый человек в мире! Щелк! Путешественник-яхтсмен. Вместо крови - смесь перца и горчицы. Щелк!.. И ты все время молод и силен. Щелк! Щелк! Щелк!
Славик сварил кофе. По своему рецепту - с солью. Мы прихлебываем из неуклюжих керамических чашек, а Оля читает свои стихи из последнего сборника. Потом замолкает, поворачивает лицо в сторону кресла, где лежит старик, прислушивается.
Тот неспокоен. То что-то забормочет, то всхлипнет протяжно, будто жалуясь, то улыбнется. Счастливо-счастливо.
Помнишь, любимая, свое первое счастье? Первый - сеанс, когда ты плакала от радости, что наконец увидела мир. Ты кружилась по лаборатории, взмахивала руками - ловила и ни за что не хотела отпускать свою синюю птицу. Ты расцеловала тогда и меня, и Славика, и даже шлем поливита. Мне тоже хотелось расцеловать эту удивительную машину, подарившую тебе весь мир, а мне - тебя.
Контакты у тебя получались неглубокие, чужой мозг не гасил твое сознание. Кстати, разве я не говорил, что так бывает только с очень сильными людьми, большой воли? Так вот. Однажды я подключил тебя к испанскому рыбаку Артуро Васкесу. И ты начала читать чьи-то прекрасные стихи. О море, о звездах...
Море
смочило песок,
море взбегает на камни,
лижет мои ступни,
как старый
ласковый пес.
Отбегает
и снова накатывает,
дышит,
роняет изо рта пену,
в которой влажно поблескивают
кристаллы звезд
и пузырятся песни матросов,
спящих на дне с женщинами,
чьи тела из кораллов и соли.
В тот день, Оля, я спросил тебя: "А почему вы никогда не пишете о любви?" Ты повернула ко мне сразу ставшее строгим лицо, помедлила с ответом.
- Это слишком высоко. Будто в горах. А там легко заблудиться и пропасть.
- О-ох, - протяжно стонет старик. Руки его мечутся, он побледнел, судороги сотрясают тело.
- Отключай, - испуганно командует Славик.
Он быстро делает старику инъекцию кардинизина. Мы видим, как плохо нашему раннему гостю, и уже раскаиваемся, что согласились на его уговоры. Почти три часа "эстафеты" - это не шутка.
Старик еще слаб. Он задыхается от злости, тоски, презрения к самому себе и шепчет:
- Назад! Верните мне молодость. Сделайте хоть что-нибудь. Я не хочу умирать таким, таким... Возвратите меня. Я хочу иначе. Начать все снова. Иначе... Возвратите!
Он опять требует. Но уже не зрелища, а невозможного. Требует спасения. Мы не волшебники, поймите это, милый дедушка. И простите эту странную машину - подивит...
Старик хлопнул дверью. Он еле идет, и его модные перламутровые ботинки загребают в лужах мертвые листья. Мне больно смотреть на него. Это тот случай, когда приходится разводить руками: поздно, жить будет, но душу спасти невозможно.
- Когда мы наконец засядем за отчет? - вопросительно ворчит Славик. Три месяца! Три месяца сидим на этой станции и не можем уразуметь, что внутренний мир человека не может быть и никогда не станет общественным достоянием...
- Вы, наверно, устали, ребята? - робко спрашивает Оля. - Я ненадолго. Загляну куда-нибудь - и домой. Так хочется побыть зрячей, полюбоваться осенью.
И уже тревожно - ко мне. Ищет лицом, будто радаром:
- Вы не сердитесь на меня, Егор? А то все молчите и молчите...
Ласковая моя. Смешная девчонка. Несмышленыш упрямый. Я мало знаю слов, в которые сразу веришь. Ну как тебе рассказать, что дождь уже кончился и стволы желтого света выросли в нашей роще? Что засыпает полуденным сном речка и вода тщетно пытается смыть у берега отражения багряных и золотистых крон. Как объяснить тебе, Оля, что сейчас мне тоже хочется писать стихи?
Вот что и сделаю. Не скажу тебе ни слова, а сяду в свободное кресло поливита и подключу твое сознание к себе... И тогда ты сама все поймешь. И узнаешь, почему я так упорно молчу.
Я словно невесомый. Словно хватил лишку молодого вина. Молча сажусь во второе кресло. Надеваю биошлем. Лицо Ольги все еще ищет меня, ожидает ответа.
- Подожди еще минутку, Оля... - шепчу я.
