Гарм Видар - Коммунальный триптих (Коридор - 2)
- Эхххх! - почти членораздельно сказал сосед Кузякин и задумчиво ткнулся головой в двери комнаты номер четыре.
- Муза, это ты? - с надеждой из-за двери спросил поэт лирик-экстремист О.Бабец.
То что ему ответил сосед Кузякин, заставило поэта надолго погрузиться в размышления о судьбе отечественной словесности.
- Что ж ты, гад, - раздался в коридоре вкрадчивый голос мадам Хнюпец из восьмой комнаты, - песни поешь, которые нам не жить, а только строить помогают и то, исключительно, не выше третьего этажа?
- Виноват, мадам, - искренне сказал сосед Кузякин и порывисто склонил голову на грудь, но грудь мадам Хнюпец предательски спружинила и голова соседа Кузякина вновь угодила в дверь, на этот раз комнаты номер три.
- Занято! - печально сказал Марк Абрамыч Зомбишвилли, напряженно обдумывая очередной поворот сюжета, в котором Семен Органидзе, окончательно перевоспитавшись, несет в массы то, что он раньше оттуда исключительно выносил, но еще не окончательно созревшие массы отторгают приносимое Семену в зад, чем провоцируют конфликт в духовно неокрепшем организме Органидзе, толкая его туда же, одновременно заставляя читателя глубоко задуматься о месте интеллигенции в отечественной истории: неужели настолько же глубоко?!
- Мадам, что вы с ним цацкаетесь, - внесла свою лепту в проистекающие события девица Эльвира Кручик, традиционно направляющаяся в душ. Ей было настолько же глубоко плевать на место интеллигенции в отечественной истории, как и на другие места, кроме места под солнцем, которая она сама лично занимала, так как девушка она была скорей спортивная - и по внешнему исполнению, и по внутренней консистенции.
- Ну, милочка, он все таки, как-никак мужчина, - резонно возразила мадам Хнюпец.
- Он давно уже никак! - презрительно фыркнула девица Кручик.
- Как никак? - встревоженно встрепенулся сосед Кузякин. - Да я как... как... да еще как!..
- Ой, что сейчас будет! - подала из-за закрытой двери противный голос зловредная бабка Дюдикова.
Сосед Кузякин решительно качнулся в сторону Эльвиры, но та уже скрылась за дверью душа и даже успела пустить воду.
- Ой, что будет! - радостно надрывалась бабка Дюдикова, пытаясь увидеть сквозь крошечную замочную скважину, что же на самом деле сейчас будет.
Но сосед Кузякин, осознавший, что сейчас уже ничего такого не будет, только в сердцах плюнул в сторону бабкиной двери, тщательно при этом прицелясь в замочную скважину.
Возможно именно с этих пор бабка Дюдикова совершенно перестала подглядывать, а когда подслушивала, то старалась держать ухо от скважины как можно дальше.
Семен же Органидзе в это время медленно всходил на Голгофу, которая находилась почему-то на пятом этаже в коммунальной квартире...
Марк Абрамыч Зомбишвилли очень отчетливо видел своего героя - тяжело поднимающегося по выщербленным ступеням, мучительно сгорбленного под тяжестью греха. Усталые шаркающие шаги Семена Органидзе старался заглушить неистовый шум внезапно начавшегося дождя...
"Да нет же, это - шум душа, в котором моется Эльвира!!!" - растерянно попытался уверить себя Марк Абрамыч.
В тот самый миг в своей пятой комнате поэт лирик-экстремист О.Бабец разгоряченно метался из угла в угол, словно накануне таки да - съел в районной столовке, нечто уж вовсе непотребное.
"Боже, - думал поэт, - ну что она там моет постоянно?!!" - и в голове его сами собой рождались строчки:
Упругий бюст ласкает струйка,
А я с тоской смотрю в окно...
Меня не любишь ты, буржуйка,
А мне на это... все равно!
- А пошли вы все! - мрачно сказал расстроенный сосед Кузякин и не противопоставляя себя коллективу, тут же сам и пошел. Дверь за не понятым не созревшими массами соседом Кузякиным яростно захлопнулась, но Марку Абрамовичу показалось, что это его герою, столь тщательно воссозданному полетом раскрепощенной авторской фантазии, и уже достигшему Голгофы, вбили первый гвоздь в левую ладонь...
- Ах! - сказал Марк Абрамович.
- Вы что-то сказали, Марк? - с надеждой спросила мадам Хнюпец.
- Нет-нет! - поспешно и испуганно ответил Марк Абрамыч Зомбишвилли, стараясь еще глубже погрузиться в мир, где он, словно сам Господь Бог, мог распоряжаться, если не своей, то хотя бы чужими судьбами.
- Очень жаль! - сухо и презрительно фыркнула мадам Хнюпец и тоже изо всех сил хлопнула дверью...
Или нет! Это варвары вбили второй гвоздь, теперь уже в правую ладонь Семена Органидзе, распятому за нетрадиционность мышления и неординарную манеру творческой реализации...
И словно злобный ропот презренной толпы разнесся по всему коридору нервический скреб поэта О.Бабца в дверь душа, за которой мылась Эльвира.
И традиционное:
- Пошел ты! - прозвучало для Марка Абрамыча призывом, завещающим каждому идти в жизни своей дорогой (в отличии от поэта О.Бабца, которому оно было адресовано, но воспринятое традиционным посылом, призывающим, правда, к тому же).
И когда поэт действительно пошел, Марк Абрамыч целиком объятый творческим экстазом, уже не мог четко определить: то ли это его сердце бьется столь яростно и беспощадно, то ли это поэт О.Бабец, запершись в свое комнате, в неутоленном вожделении исступленно бьется головой о спинку кровати, то ли это вновь топает по коридору зловредная бабка Дюдикова...
Семен Органидзе был распят! И медленно умирал истекая своей непокорной кровью...
- А-а-а!!! - вдруг истошно завизжала в коридоре бабка Дюдикова. - Что ж вы, гады издеваетесь над кроткой и почти беззащитной женщиной бальзаковского возраста?!! Это ж надо было такую мерзость вывесить в общественном коридоре! А-а-а!!!
На трубный бабкин глас все обитатели коммуналки вновь высыпали в коридор. И даже Эльвира Кручик на три четверти своей красы высунулась из душа.
Но на нее никто не обратил внимания. Лишь поэт О.Бабец скользнул мутным взглядом по обнаженным и влажным плечам Эльвиры и вновь уставился туда, куда смотрела вся квартира.
Между холодильником, принадлежащим мадам Хнюпец и кипой старых газет, социальную принадлежность которых так и не удалось выяснить, к участку голой стены большими ржавыми гвоздями был прибит не менее голый мужчина...
- Да-а-а, - странным голосом сказала мадам Хнюпец и протяжно вздохнула. Ей почему-то вспомнился ее пятый муж, скромный бухгалтер Хнюпец, севший в последствии за растрату и, как утверждали злые языки, сделавший это нарочно.
Поэт О.Бабец впервые почувствовал, что не может сказать по данному поводу ни одного мало-мальски пристойного четверостишья, а непристойные поэт О.Бабец старался в трезвом состоянии, по возможности, не произносить.
Сосед Кузякин порывисто открыл рот, но лишь икнул и столь же стремительно закрыл его обратно.
