Елизавета Манова - Познай себя
- Как же у вас без пропусков? - спросил он, невольно понизив голос.
- А что нам пропуска? - с своей нерадостной усмешкой отозвался Владимир Аркадьевич. - Тут человека и так видно. Ну, вот вам и наши хоромы, заходите, милости просим.
Если Борис Николаевич и ждал чего-то необыкновенного, то ожидания его оправдались с лихвой. Они прошли через две комнаты, набитые такой внушительной аппаратурой, что он и дышать боялся; только в третьей, на дверях которой красовалась невразумительная табличка "В. А. Кибур. Центральный" осмелился наконец, перевести дух.
Здесь хитроумных ящиков с кнопочками, клавишами и экранами тоже хватало, но они были как-то растыканы по углам, а посередине ни к селу, ни к городу торчали два высоких кресла на манер самолетных.
- Ну что, - небрежно махнул на одно из них Владимир Аркадьевич, - не передумали, так садитесь.
- А почему... в кресло почему?
- А больше некуда.
Действительно, - некуда. Борис Николаевич осторожно сел.
- Да вы не бойтесь, - проворчал Владимир Аркадьевич, возясь у шкафчика в углу. - Не кусается. Вот берите-ка, пейте.
- Что это?
- Не яд, гарантирую. Напряжение надо снять. Ну?
Борис Николаевич задержал дыхание и проглотил горькую жидкость. Снова страх: зачем я это делаю? Не хочу! И непонятное упрямство: не испугаете! Вот возьму...
- А аппаратура у вас импортная, надо полагать? - спросил Борис Николаевич. Хотел спросить, но вдруг оказалось, что язык ему не повинуется. Лицо Владимира Аркадьевича угрожающе надвинулось на него, угрюмым и насмешливым было это лицо, а в глазах непонятная тоска.
- Готов, надо полагать, - проворчал он, наклонившись. Борис Николаевич хотел возмутиться, но ничего не вышло: сидел, как тряпичная кукла, и даже моргнуть не мог.
- Значит, не боишься, говоришь? Правда тебе нужна? Получишь. Всю сколько есть... не отплюешься. Пара вариантов - и хватит. Все ясно. Еще мурло для статистики. А, один черт!
Этого Борис Николаевич уже не слышал. И, конечно, не чувствовал, как Владимир Аркадьевич ловко надел на него манжеты с пучками проводов, насажал на грудь датчиков и вытащил откуда-то из-за кресла тяжелый шлем. Рывком надвинул ему на голову, отошел к мерцающей красными огоньками панели, покосился через плечо и резко утопил клавишу.
... - Привал, - сказал старшина, и Борис Николаевич прямо с шага рухнул на колкий лесной мусор. Низкое солнце уже не просвечивало лес насквозь, но зной не ушел - висел между стволами горячим киселем, паутиной лип к мокрому лицу. Борис Николаевич медленно стащил пилотку и вытер лоб. Рука была словно чужая, да и все тело тоже - вялое, налитое той равнодушной усталостью, когда уже не чувствуешь ни комариных укусов, ни боли в стертых ногах. Просто бездумно идешь, пока надо, и также бездумно падаешь, если не надо идти.
- Притомился, Николаич? - дружелюбно спросил старшина.
- Немного, - ответил он с благодарной улыбкой. Только Шелгунов и остался ему из прежней жизни - единственный уцелевший из их роты. То, довоенное, стало теперь таким далеким, таким ненастоящим, что как-то странно было о нем вспоминать. Валя, Сережа, новая квартира, которой он так радовался когда-то. Словно и не его была эта жизнь - придуманная или вычитанная где-то, - а его жизнь началась всего пять дней назад тем страшным - первым и последним - боем.
Он невольно втянул голову в плечи, спасаясь от застрявшего в ушах воя бомб. Бомбежка, а потом танки. И ночь, когда не стыдясь слез, он брел за Шелгуновым... куда-то... куда-нибудь...
Остальные уже потом прибились. Зина... Борис Николаевич повел взглядом и увидел, что Зина спит, уткнувшись лицом в колени. Выгоревшая гимнастерка плотно натянулась на лопатках, стриженые волосы свалялись и посерели от пыли.
Саня сидел рядом, преданно сторожа ее сон. Он был щупленький и конопатый, на полголовы ниже Зины, совсем мальчишка рядом с ней. И взгляд у него был детский - серьезный, неподвижный взгляд деревенского мальчика, и еще совсем мальчишеский, ломкий голос. Зину он знал три дня, а казалось - всю жизнь, и само собой разумелось, что он идет рядом с ней, тащит ее медицинскую сумку и покорно сносит ее грубоватые шутки.
Но тут - Борис Николаевич зябко повел плечами - раздался голос, который за эти три дня он успел возненавидеть:
- Че глядишь, Санька? Опять журавель на твою Зинку пялится! - и замешкавшийся где-то Васька плюхнулся на землю рядом со старшиной.
Саня промолчал, Шелгунов покосился неодобрительно, а Борис Николаевич только вздохнул.
- Лафа Зинке! Какого хошь выбирай: хошь длинного, хошь короткого! Слышь, Зин, может на меня глянешь? Я те как раз впору!
- Тю, кобель, - отозвалась Зина, не поднимая головы. - Дрючок добрячий тебе впору!
- А те чо, грамотный нужен? Чтоб по-ученому все разобъяснил?
- Разговорчики, Козин! - сердито бросил старшина.
- Так я чо? Я шутю!
- Взгреть бы тебя за твои шуточки! - сказала Зина, разогнулась, потерла лицо руками. Простое было у нее лицо: широкое, скуластое, с маленькими быстрыми глазами и большим ртом.
- Это кто же меня взгреет? - спросил Васька задиристо. - Журавель, твой, што ли?
"Господи, я-то причем? - с тоской подумал Борис Николаевич. - Ну чего он все ко мне цепляется?"
- Да сама управлюсь, - сказала Зина равнодушно. - Бачила я вашего брата, вже осточертело. Петро Трофимыч, у тебя водицы нема? Горло печет, аж тошно.
...Уже стемнело, когда они уперлись в ревущее шоссе и часа три лежали в кустах, ожидая просвета. Но шоссе не стихало, машины мчались одна за другой, нагло взблескивая подфарниками, и Шелгунов вдруг поднялся и страшным голосом крикнул:
- За мной!
Дважды грохнуло на шоссе, стало светло, толстый столб пламени уперся в почерневшее небо. И плотная стена свинца упала на кусты; завыло, застонало, защелкало вокруг. Ни одной щели, ни одного просвета, ни единого глотка воздуха. Смерть. Всюду.
Борис Николаевич упал на землю и пополз прочь. Все вдруг исчезло: шоссе, лес, деревья. Только пули и страх - и ни единого просвета, ни одного глотка воздуха.
Что-то с размаху ударило по голове, красные пятна качнулись и поплыли в глазах. Давясь невырвавшимся криком, он шатнулся назад.
Черный лес был кругом. Черный-черный затаившийся лес - и ленивые хлопки выстрелов далеко позади.
Он пугливо вытянул руку, пощупал пень и тихо, бессмысленно засмеялся. А потом встал и пошел назад. Он не знал куда. Нет знал. Все они погибли, все, кроме него. Они не побежали - и их нет, а он струсил - и жив. Их нет - и это плохо, но им неплохо, им все равно. А он один, и все еще предстоит. Нет, не стыдно и не страшно, но все еще предстоит. Это так плохо, что все еще... надо, чтобы уже... чтобы все кончилось, иначе... Слабый стон донесся? Почудился? Борис Николаевич схватился за грудь и замер. Опять стон - жалкий, хриплый, злой...
