Роберт Силверберг - Джанни
— Вам нравится?
— Что это? Что-то твое?
— Да, мое. Это мой новый стиль. Сегодня я под влиянием Бетховена. Вчера был Гайдн, завтра займусь Шопеном. Мне нужно попробовать все. А к Пасхе я доберусь до уродливой музыки: Малер, Берг, Дебюсси. Они все сумасшедшие, вы это знали? Безумная музыка, уродливая. Но я все освою.
— Дебюсси… уродлив? — тихо спросил Хоугланд, оборачиваясь ко мне.
— Для него Бах — современная музыка, — сказал я. — А Гайдн — голос будущего.
— Я стану очень известен, — произнес Джанни.
— Да. Сэм сделает тебя самым известным человеком в мире.
— Я уже был знаменит после того, как… умер, — Джанни постучал пальцем по одному из терминалов. — Я читал о себе. Я был настолько знаменит, что все подделывали мою музыку и публиковали ее под моим именем. Вы об этом знаете? Я пробовал играть этого «Перголези»… Merde[6]по большей части. Но не все. Например, concerti armonici…[7]Совсем неплохо. Не мое, но неплохо. Хотя остальное по большей части дрянь. — Джанни подмигнул, — Но вы сделаете меня знаменитым при жизни. Хорошо. Очень хорошо. — Он подошел совсем близко к нам и добавил: — А вы скажете Клодии, что гонореи у меня уже нет?
— Что?
— Мне она не поверит. Врач в этом поклялся, я ей так и сказал, но она ответила, что это, мол, все равно небезопасно и что я, мол, не должен распускать руки и вообще не должен ее трогать.
— Джанни, ты что — приставал к нашей медсестре?
— Я выздоравливаю, dottore. И я не монах. Меня действительно отправили в свое время жить в монастырь капуцинов в Поццуоли, но только для того, чтобы хороший воздух этих мест помог мне излечиться от чахотки. Вовсе не для того, чтобы я стал монахом. Так вот я не монах, а теперь я еще и здоров. Вы в состоянии провести без женщины три сотни лет? — Он повернулся к Хоугланду, и во взгляде его сверкающих глаз появилось какое-то хитрое, плотоядное выражение. — Вы сделаете меня очень знаменитым. И у меня снова будут поклонницы. Вы должны всем им сказать, что гонореи теперь не существует. Век чудес!
Позже Хоугланд заметил:
— А кто-то говорил, что с Моцартом было бы слишком много проблем…
Когда мы только-только выдернули Джанни из прошлого, никто не слышал от него этих напористых речей о женщинах, славе или чудесных новых произведениях. Мы выдернули из прошлого развалину, потрясенную тень человека, опустошенного и выгоревшего внутри. Он долго не мог понять, где очнулся — в раю или в аду, но независимо от этого неизменно пребывал в состоянии либо подавленности, либо крайнего недоумения. Он едва цеплялся за жизнь, и у нас появились сомнения, не слишком ли долго мы ждали, чтобы забрать его оттуда. Возможно, предлагали некоторые, было бы правильнее отправить его обратно и забрать из какой — нибудь более ранней точки времени, скажем, из лета 1735 года, когда он не был так близок к смерти. Но бюджет не позволял нам произвести повторный захват, и, кроме того, нас связывали установленные нами же жесткие принципы. Мы могли бы перетянуть из прошлого кого угодно — Наполеона, Чингисхана, Христа или Генриха VIII, но мы не знали, что станете ходом истории, если мы выдернем, например, Гитлера из того времени, когда он еще работал обойщиком. Поэтому мы заранее решили взять из прошлого только такого человека, чья жизнь и чьи свершения остались уже позади и чья естественная смерть будет настолько близка, что его исчезновение едва ли нарушит структуру нашей Вселенной. Несколько месяцев подряд я добивался, чтобы этим человеком оказался Перголези, и мне удалось убедить всех остальных. Мы забрали Джанни из монастыря за восемнадцать дней до официальной даты его смерти, после чего оказалось совсем несложно подбросить туда муляж, который был в должное время обнаружен и захоронен. Насколько мы могли судить, в истории ничего не изменилось из-за того, что одного чахоточного итальянца положили в могилу на две недели раньше, чем сообщалось в энциклопедиях.
Однако в первые дни мы даже не были уверены, удастся ли сохранить ему жизнь, и для меня эти несколько дней сразу после захвата стали самыми худшими днями моей жизни. Планировать годами, потратить столько миллиардов долларов, и все для того, чтобы первый же, кого мы вырвали из прошлого, все равно умер в настоящем…
Но он остался в живых. Та самая жизненная сила, что за отпущенные ему судьбой двадцать шесть лет выплеснула из Джанни шестнадцать опер, дюжину кантат и бесчисленное множество симфоний, концертов, месс и сонат, помогла ему теперь выбраться из могилы, разумеется, при участии всех средств современной медицины, благодаря которой удалось буквально воссоздать его легкие и излечить целый набор других заболеваний. На наших глазах Джанни с каждым часом набирал силы и всего через несколько дней совершенно преобразился. Даже нам самим это показалось волшебством. И очень живо напомнило, как много жизней было потеряно в прежние времена просто из-за отсутствия всего того, что мы давно привыкли считать обыденным: антибиотиков, техники трансплантации, микрохирургии, регенерационной терапии.
Эти дни стали для меня сплошным праздником. Бледного, ослабевшего юношу, что боролся за свою жизнь в одном из наших боксов, окружал сияющий ореол накопленной веками славы и легенд. У нас действительно был Перголези, чудесное дитя, фонтан мелодий, автор ошеломляющей «Стабат Матер» и бесшабашной «Служанки-госпожи», которого десятилетиями после смерти ставили в один ряд с Бахом, Моцартом, Гайдном и чьи даже самые тривиальные работы вдохновили на создание целого жанра легкой оперы. Но его собственный взгляд на свою жизнь был совершенно иным: уставший, больной, умирающий юноша, бедный жалкий Джанни, неудачник, известный лишь в Риме и Неаполе, но даже там обойденный судьбой. Его серьезные оперы безжалостно игнорировали, мессы и кантаты восхваляли, но исполняли редко, лишь комические оперы, которые он набросал почти бездумно, принесли ему хоть какое-то признание. Бедный Джанни, перегоревший в двадцать пять, сломленный в равной степени и разочарованиями и туберкулезом вкупе со всеми остальными болезнями, спрятавшийся от мира в монастыре капуцинов, чтобы умереть там в крайней нищете. Откуда он мог знать, что станет знаменит? Но мы показали ему. Дали послушать записи его музыки: и настоящей и той, что была сработана беспринципными сочинителями, желавшими погреть руки на посмертной славе Перголези. Мы подсовывали ему биографические исследования, критические разборы и даже романы о нем самом. Может быть, и в самом деле он воспринял это как воскрешение в раю. День ото дня набирая силы, наливаясь здоровьем и цветом, Джанни начал буквально излучать жизнелюбие, страстность и уверенность в себе. Поняв, что ничего волшебного с ним не произошло, что его перенесли в невообразимое будущее и вернули к жизни самые обычные люди, он принял все эти объяснения и быстро избавился от сомнений. Теперь его интересовала только музыка. В течение второй и третьей недель мы преподали ему ускоренный курс музыкальной истории, начав с того, что создавалось после барокко. Сначала Бах, затем отход от полифонии.
