Роберт Силверберг - Джанни
Роберт Силверберг - Джанни краткое содержание
Джанни
Robert Silverberg. Gianni. Пер. – А. Корженевский.
Авт.сб. «На дальних мирах». М., «Мир», 1990.
– Но почему не Моцарта? – спросил Хоугланд, с сомнением качнув головой.
– Почему не Шуберта, например? В конце концов, если вы хотели воскресить великого музыканта, могли бы перенести сюда Бикса Бейдербека.
– Бейдербек – это джаз, – ответил я. – А меня джаз не интересует. Джаз вообще сейчас никого не интересует, кроме тебя.
– Ты хочешь сказать, что в 2008 году людей все еще интересует Перголези?
– Он интересует меня.
– Моцарт произвел бы на публику большее впечатление. Рано или поздно тебе ведь понадобятся дополнительные средства. Ты объявляешь на весь мир, что у тебя в лаборатории сидит Моцарт и пишет новую оперу, после чего можешь сам проставлять в чеках сумму. Но какой толк в Перголези? Он совершенно забыт.
– Только невеждами, Сэм. И потом, зачем давать Моцарту второй шанс?
Пусть он умер молодым, но не настолько же молодым. Моцарт оставил после себя огромное количество работ, горы! А Джанни, ты сам знаешь, умер в двадцать шесть. Он мог бы стать известнее Моцарта, проживи еще хотя бы десяток лет.
– Джонни?
– Джанни. Джованни Баттиста Перголези. Сам он называет себя Джанни.
Пойдем, я вас познакомлю.
– И все-таки, Дейв, вам следовало воскресить Моцарта.
– Не говори ерунды, – сказал я. – Ты поймешь, что я поступил правильно, когда увидишь его. К тому же с Моцартом было бы слишком много проблем. Все эти рассказы о его личной жизни, что мне довелось слышать… У тебя парик дыбом встанет! Пойдем.
Мы вышли из кабинета, и я провел его по длинному коридору мимо аппаратной и клети «временного ковша» к шлюзу, разделявшему лабораторию и жилую пристройку, где Джанни поселился сразу же после того, как его «зачерпнули» из прошлого. Когда мы остановились в шлюзовой камере для дезинфекции, Сэм нахмурился, и мне пришлось объяснять:
– Болезнетворные микроорганизмы сильно мутировали за прошедшие три века, и мы вынуждены держать Джанни в почти стерильном окружении, пока не повысим сопротивляемость его организма. Сразу после переноса он мог умереть от чего угодно. Даже обычный насморк оказался бы для него смертельным. А кроме того, не забывай, он и так умирал, когда мы его вытащили: одно легкое было полностью поражено туберкулезом, второго тоже надолго не хватило бы.
– Да? – произнес Хоугланд с сомнением.
Я рассмеялся.
– Не волнуйся, ты ничем от него не заразишься. Сейчас он почти здоров.
Мы истратили такие колоссальные средства на его перенос вовсе не для того, чтобы он умер здесь, на наших глазах.
Замок открылся, и мы шагнули в похожий на декорацию для киносъемок кабинет, заполненный рядами сверкающей телеметрической аппаратуры. Клодия, дневная медсестра, как раз проверяла показания диагностических приборов.
– Джанни ждет вас, доктор Ливис, – сказала она. – Сегодня он ведет себя слишком резво.
– Резво?
– Игриво. Ну, вы сами знаете…
Да уж. На двери в комнату Джанни красовалась табличка, которой еще вчера не было. Выполненная размашистым почерком с вычурными барочными буквами надпись гласила:
ДЖОВАННИ БАТТИСТА ПЕРГОЛЕЗИ
Ези. 04.01.1710 – Поццуоли. 17.03.1736.
Лос-Анджелес. 20.12.2007 – Гений работает!!!!
Per Piacere [пожалуйста (ит.)], стучите, прежде чем входить!
– Он говорит по-английски? – спросил Хоугланд.
– Теперь говорит, – ответил я. – Мы в первую же неделю обучили его во сне. Но он и так схватывает все очень быстро. – Я усмехнулся: – Надо же,
«гений работает»! Пожалуй, подобное можно было бы ожидать скорее от Моцарта.
– Все талантливые люди чем-то похожи друг на друга, – сказал Хоугланд.
Я постучал.
– Chi e la? [Кто там? (ит.)] – отозвался Джанни.
– Дейв Ливис.
– Avanti, dottore illustrissimo! [Входите, достопочтенный доктор! (ит.)] – А кто-то говорил, что он владеет английским, – пробормотал Хоугланд.
– Клодия сказала, что у него сегодня игривое настроение, забыл?
Мы вошли в комнату. Как обычно, Джанни сидел с опущенными жалюзи, отгородившись от ослепительного январского солнца, великолепия желтых цветов акации сразу за окном, огромных пламенеющих бугенвиллей, прекрасного вида на долину внизу и раскинувшихся за ней гор. Может быть, вид из окна его просто не интересовал, но скорее всего ему хотелось превратить свою комнату в маленькую запечатанную со всех сторон келью, своего рода остров в потоке времени. За последние недели ему пришлось пережить немало потрясений: обычно люди чувствуют себя неуютно, даже перелетев через несколько часовых поясов, а тут прыжок в будущее на 271 год.
Однако выглядел Джанни вполне жизнерадостно, почти озорно. Роста он был небольшого, сложения хрупкого. Движения грациозны, взгляд острый, цепкий, жестикуляция умеренна и точна. В нем чувствовалась живость и уверенность в себе. Но как же сильно он изменился всего за несколько недель! Когда мы выдернули его из восемнадцатого века, он выглядел просто ужасно: лицо худое, в морщинах, волосы седые уже в двадцать шесть лет, истощенный, согбенный, дрожащий… Собственно, Джанни выглядел, как и положено изнуренному болезнью туберкулезнику, которого всего две недели отделяют от могилы. Седина у него еще оставалась, но в весе он прибавил фунтов десять, глаза ожили, на щеках появился румянец.
– Джанни, – сказал я. – Познакомься. Это Сэм Хоугланд. Он будет заниматься рекламой и освещением нашего проекта в прессе. Capisce?
[понятно? (ит.)] Сэм прославит тебя на весь мир и создаст для твоей музыки огромную аудиторию.
Джанни ослепительно улыбнулся.
– Bene [хорошо (ит.)]. Послушайте вот это.
Комната, заставленная аппаратурой, являла собой настоящие электронные джунгли: синтезатор, телеэкран, огромная аудиотека, пять различных компьютерных терминалов и множество всяких других вещей, про которые едва ли можно сказать, что они уместны в типичной итальянской гостиной восемнадцатого века. Однако Джанни все это принял с восторгом и освоил с удивительной, даже пугающей легкостью. Он повернулся к синтезатору, перевел его в режим клавесина и опустил руки на клавиатуру. Целая батарея астатических динамиков отозвалась вступлением сонаты, прекрасной, лирической сонаты, на мой взгляд, безошибочно перголезианской и в то же время странной, причудливой. Несмотря на всю ее красоту, в музыке ощущалось что-то натужное, неловкое, недоработанное, словно балет, исполняемый в галошах. Чем дальше он играл, тем неуютнее я себя чувствовал. Наконец, Джанни повернулся к нам и спросил:
– Вам нравится?
– Что это? Что-то твое?
– Да, мое. Это мой новый стиль. Сегодня я под влиянием Бетховена. Вчера был Гайдн, завтра займусь Шопеном. Мне нужно попробовать все, не так ли? А к пасхе я доберусь до уродливой музыки: Малер, Берг, Дебюсси. Они все сумасшедшие, вы это знали? Безумная музыка, уродливая. Но я все освою.
