Евгений Максимов - Рошка
Чего вы заливаетесь? Плакать надо… Наш бургомистр, горлохват, не позволяет торговать с рук без письменного разрешения. Иди, говорит, в магистрат, получай бумажку. Как же, получишь! У чиновников руки с ящичком, а что я им поднесу? Кукиш с повидлом? Так и того нет… Вот и ходят патрули, гоняют нас, как гусей. Бабам проще, шмат ветчины за пазуху, барахлишко под юбку, и дефилируют по площади с легким видом. Поди чего докажи, может, у нее формы отроду такие обильные… Не щупать же…
Тяжко, юнкер. А вы чем промышляете? Путешественник… Бродяга по-нашему. Оно и видно, по, извиняюсь, одежде. И зачем это честному человеку без толку по дорогам колобродить… Путешественник…
Может, моя коза с такими же в путешествие отправилась. Лягушку отдай. Черт тебя, пройдоху, знает. А вещь хорошая, еще дочка моя с ней играла, износу ей нет!
Выгляни-ка, может, ушли стражники. Нет? Ну, пока всех перетрясут, мы здесь с тобой еще насидимся. И что это я… Шел бы ты отсюда добром, а то я рыжих на дух не переношу и вообще…
Так, значит, я первый человек, который с тобой в Далатте по душам заговорил? Скажите, пожалуйста!
Баба покойная говаривала… в городе два болвана, один бронзовый, на коне перед Арсеналом, другой у меня под боком. Только я стреляный! Я с тобой заговорил, я тебя и пошлю. Скажи еще спасибо, что не доложу, кому следует.
Как?! Берете бабца! Ее Фортуной зовут?! Да пусть хоть Фортуна, хоть Мортуна, лишь бы от нее избавиться… Освободитель вы мой! Вы уж простите мое брюзжание, затмение какое-то нашло! Вы и другой товар посмотрите, вот здесь, в сумке…
Оно и правда, когда человек в пути, ему трудно тащить лишнюю кладь. Спасибо, хоть этот срам купили, а то священник который день косится. Еще не хватало на языческом колесе въехать в Священный Трибунал!
Экий вы… Да, мы всего боимся, и тем горды! Ясно?! Тоже, храбрый выискался! Опять у меня затмение… Уж извините.
Вы к нам в город надолго? Да, конечно… Ни в чем нельзя быть уверенным, человек предполагает, а Бог распола… Ты с ума сошел! Кто же в Логрии по ночам ходит?! Жить тебе надоело? Я что, я ничего, и не кричал я вовсе… Причем здесь разбойники? О них в Логрии лет двести не слыхивали. Слушай, парень, мой тебе совет… пойди, пока не стемнело, в любую гостиницу, найми комнату и стол по деньгам, а утречком, по солнышку, с приятной компанией, как все нормальные люди…
Да не похож ты на нормального, успокойся! И что я разоряюсь, валяй, гробься на здоровье, мне-то какое дело. Но папаня учил… что и посылать человека надо хитренько, чтобы самому не замараться. Поэтому запомни накрепко… если что странное выйдет на ночном тракте, ни в коем случае не поворачивай направо. Ошибешься — огребешь великое несчастье. Понял? Ну, все, моя душенька спокойна. Проваливай. Что «спасибо»? Одолжи свое спасибо…
Пошел, задрыга… Хлебом не корми, дай погибнуть покрасивее. Ведь нарочно свернет направо. По мелкой гнусности характера. А грех на мне повиснет.
Юнкер! Да постой ты, не мальчик я — с тобой в догонялки играть! Обиделся, что ли? Да ладно, не кисейный. Пошли-ка под навес, а то солнце шпарит в глаза, нет мочи… Ветрено будет завтра, закат красный.
Садись, обмоем встречу. На крепенькое не хватит, будем тянуть сельтерскую водичку, как старые аббатисы.
Ты ведь новичок, ничего про нас не знаешь… Впрочем, мы порядок блюдем, о чем не следует не горланим с крыши.
Да не торопи ты, не понукай! Я, может, на себе крест ставлю, из-за тебя, сукина сына, проговариваюсь, все свои принципы душy! А он меня пинками подгоняет, как на виселицу… Я об этом даже в исповедальне молчу. Краснею, губы жую, а как рыба-налим — ни гу-гу!
Дневная Логрия, это, брат, одно. Все по полочкам, по ранжиру, грудь колесом, «ура» да «вперед».
Император сверху, мы с исподу. Страна огромная, девять провинций, колонии за морем, народу — не продохнуть, а все молчат хором, никто не признает, что мы как карточный валет… от пояса растет второе лицо.
Ночное лицо, глумливое, страшное. Раньше Логрия была целой, а теперь раскололась, как грецкий орех, на две половинки. Ночной стражи у нас нет, собаки и те, как закат, скребутся в двери, просятся в дом со двора. Нам не принадлежат ночи. А все почему? Мы прогневили Бога. Оказывается, он и за равнодушие карает. Всякий сам за себя и Бог, выходит, за всех быть не хочет… Всякий свой адок свил, как гнездо. Любовь, обиды, ропот, жалость, правду — загнали в футляры, нарумянили, как покойника, залепили грязными шуточками. Нам все нипочем, мы силачи, общественную пользу творим, вон какие люди с нами здороваются за ручку! На любую просьбу отвечаем… «А что мне за это будет?»
А сами нет-нет, да и глянем на солнце. Ползет, стерва, к западу, сейчас потухнет, и мы пойдем засовами лязгать. Потому что наступает время наших грехов. Все Семеро там бродят, хихикают, а Восьмой, какого и в Библии не упоминают, тот грех — молчит.
Ночная Логрия шуршит за стенами, липнет на стекла, просачивается сквозь обои. Кто высунется — погиб.
Когда у нас ночь, у них, юнкер, самый что ни на есть светлый день. У кого «у них»? Ах, ты, мать еловая! Дай из кружки выловлю муху и все растолкую.
В году, значит, 1714, исполнилось мне четырнадцать лет. Маму не помню, отец копал колодцы. А детей с нашей улицы воспитывал приходский поп, молодой был поп, чудной, учил нас грамоте, бывало, рясу задравши, ловил бреднем лягушек нам на потеху, и про звезды рассказывал. Хорошего понемножку, вот и свезли нашего попа в казенной кибитке, чтоб не дурил, и разбрелись мы кто куда.
Отец устроил меня к бабке-лекарке, за три кварты в день, я собирал для нее вонючие травки, ей, понимаешь, надо было, чтобы сбор производился невинным дитем, иначе толку от целительства — пшик.
Набродился я тогда по общинному лесу. Попотеешь, пока найдешь нужное, издерешься в орешнике, ботинок в бочажине утопишь, но ничего, насобачился. Правда, как солнце ослабнет, ноги в руки — и в город.
Деньжата получу, отдам отцу, и на боковую.
Да кому нас было учить предосторожности, парень? Скажем, жеребенок родился и уже встал на ножки, без всякой науки, так и мы с пеленок затвердили — где ночь, там гибель.
Но в Петров День мне не повезло. Почти ничего не набрал, а что нашел — потерял. На городском лугу напали на меня собаки, когда отбился, остались от целебных трав одни ошметки. Старуха меня выставила за порог. «Бездельникам, — шамкает, — деньги во сне снятся!» Выжига, у самой десяток платьев и выезд — четверик. Дураков лечиться было много.
Плетусь домой, ноги не несут, в животе прохладная панихида. И не зря.
Папаша сидит за столом, трезвый и томный и давит тараканов мизинцем… «Деньги давай!»
Что поделать — повинился. Тут началось… Шахсей-вахсей, турецкий праздник. Колошматил меня старик от души, сил не жалел. Надорвал мне левое ухо, аж повисло, как у таксы, а кровищи… Я заревел — и за порог.
