Харлан Эллисон - Миры Харлана Эллисона. Т. 3. Контракты души
Проезжающему. Именно так. Потому что машина проехала, даже не притормозив. У водителя не было никаких причин меня не взять. Может, он возвращался со смены? Скорее всего. Но после того как мимо меня точно так же проехали восемь свободных такси, я понял, что дело в другом.
Но я еще не понимал, что случилось. Показался автобус, и я решил поехать на нем. На остановке стояла молоденькая девчушка в узкой юбочке и смешной шляпке. Я робко улыбнулся и сказал:
— Что случилось сегодня с такси, непонятно.
Она меня не заметила. То есть не отвернулась, как от какого-нибудь приставалы, и не покосилась в мою сторону; она вообще не поняла, что я рядом.
У меня не было времени на размышления, автобус остановился, и девушка вошла. Я поднимался следом и едва успел заскочить, как двери с шипением захлопнулись, защемив полу моего пальто.
— Эй, вы меня зажали! — крикнул я водителю, но он не обратил на меня никакого внимания. Он наблюдал в зеркало, как девушка игривой походкой проследовала по салону и села, а потом принялся насвистывать.
В автобусе было полно людей, и мне не хотелось изображать из себя дурака. Поэтому я просто дотянулся до его штанины и подергал ее. Он по-прежнему не реагировал.
Тогда я начал что-то соображать.
Я разозлился, выдернул застрявшую полу и решил поиграть у водителя на нервах. Я демонстративно направился по салону, ожидая в любую секунду услышать: «Эй, мистер! Вы не заплатили!»
Тогда бы я ответил: «Я куплю билет и сообщу на фирму, как вы работаете!»
Но и в этой крошечной радости мне было отказано. Водитель даже не повернулся в мою сторону. Это разозлило меня больше, чем если бы он нахамил. И вообще, что, черт возьми, происходит?!
Именно так я тогда и подумал. Надеюсь, вы простите мою несдержанность, но я хочу рассказывать в той последовательности, как все происходило.
Вы слушаете?
На выходе я свирепо пихнул толстяка в тирольской шляпе и прямо-таки раскидал стайку школьниц, отчаянно пытаясь хоть как-то привлечь к себе внимание. На меня никто и не взглянул. Я даже… стыдно признаться, но я шлепнул одну старшеклассницу по… пониже спины. Она не обернулась и продолжала рассказывать о каком-то парне, который, судя по всему, пошел в этом. деле гораздо дальше.
Вы и вообразить не в состоянии, какое я испытал отчаяние!
Оператор лифта в моем учреждении спал. Может, он и не совсем спал; у нашего Вольфганга представьте, его зовут Вольфганг, а он даже не немец, меня это раздражает, — так вот, у Вольфганга всегда сонный вид. Я толкнул его, дернул за ухо, но он продолжал мирно посапывать на своем откидном стульчике. Наконец, окончательно выйдя из себя, я выпихнул Вольфганга из лифта и сам нажал нужную кнопку. К тому времени я уже сообразил, что в силу поразившего меня недуга я стал уж не знаю, к добру ли — невидимым для окружающих. Невероятным казалось то, что люди — не реагировали на мои шлепки, толчки и даже выбрасывания из лифта. Но именно так все и было.
Я окончательно растерялся, хотя, как это ни покажется странным, страха не испытывал. Возможности кружили голову. В глазах стояли кинозвезды и несметные богатства.
И тут же таяли.
Ибо какая радость от богатства и женщин, если ее не с кем разделить? Так что я отогнал образ величайшего в истории грабителя банков и начал думать, как выбраться… из создавшегося положения.
Я вышел из лифта на двадцать шестом этаже и по коридору дошел до своего кабинета. За двадцать семь лет надпись на двери не изменилась:
«Рэймс и Клаус. Экспертиза бриллиантов и драгоценностей».
Я распахнул дверь и… На мгновение сердце мое подкатилось к горлу, ибо то, что я увидел, до сих пор остается самой большой загадкой. Фриц Клаус, огромный, краснорожий Фриц Клаус, с маленькой бородавкой возле рта, кричал на меня:
— Винсоки! Недоумок! Сколько раз я говорил, что на бусах надо завязывать тесемки! Теперь у нас на полу сто тысяч долларов для уборщицы. Идиот!
Но кричал он не на меня. Он просто кричал, вот и все. По сути, удивляться было нечему. Клаус и Джордж Рэймс редко разговаривали со мной… тем более не утруждали себя криком. Они знали, что я делаю свое дело… во всяком случае, делал на протяжении двадцати семи лет, и этого им хватало.
Но Клаусу просто необходимо было поорать. Кричал он не на меня, а в воздух. Да и как он мог кричать на меня, если меня не было?
Он опустился на колени и принялся собирать маленькие неограненные бриллианты, которые сам же рассыпал, а когда собрал их все, залез зачем-то под мой стол и окончательно перепачкал костюм.
Потом он вылез, отряхнулся… и вышел. Мне казалось, что я пришел на работу. Но он меня не увидел. Я словно пропал.
Я развернулся и вышел в холл.
Лифт ушел.
Пришлось долго ждать, прежде чем я попал в вестибюль.
Лифт не откликался на мой вызов.
Пришлось ждать, пока кому-то тоже не понадобилось вниз.
И вот тогда меня охватил настоящий страх.
Брак мой был весьма тих, жил я мирно и незаметно. И вот теперь у меня отняли возможность уйти, хлопнув за собой дверью. Меня просто задули, будто свечу. Каким образом, когда и где — роли не играло. У меня украли то, что я всегда считал своей непременной собственностью — ну, как налоги. Но и этого меня лишили. Я стал тенью, привидением в мире живых. Впервые за всю жизнь мои переживания и страдания прорвались в безысходном отчаянии. Но я не расплакался.
Я ударил человека. Изо всех сил. Прямо в лифте.
Я ударил его в лицо и почувствовал, как хрустнул нос, потекла темная кровь. Костяшки пальцев заныли, и я ударил его еще раз, потому что у меня, Альберта Винсоки, отняли мою смерть. Меня сделали еще ничтожнее. Я никогда никому не досаждал, и вообще меня редко замечали, а теперь никто не сможет меня оплакать и подумать именно обо мне… Меня ограбили!
Я ударил его третий раз, и нос сломался.
А мужчина ничего не заметил. Он вышел из лифта, весь залитый кровью, и даже не утерся.
Только тогда я заплакал.
Я плакал долго. Лифт ходил вверх и вниз, и никто не видел, что я стою в нем и плачу.
Наконец я вышел и побрел по улицам, пока не стемнело.
Две недели могут пролететь очень быстро.
Если вы влюблены. Если вы богаты и ищете приключений. Если вы полны здоровья, а мир привлекает и манит вас. Тогда две недели пролетают как один день.
Две недели.
Последующие две недели оказались самыми длинными в моей жизни. Ибо они были адом. Одиночество. Полное, изматывающее одиночество в толпе.
В неоновом сердце города я стоял посреди улицы и кричал, чтобы кто-то меня заметил. Меня едва не сбили.
