Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 06
Старик уплотняет табак в раритетной пенковой трубке, которой пользуется, судя по густому шоколадному цвету, давно и регулярно. Он щелкает дешевой одноразовой зажигалкой, затягивается, выдыхает клубы дыма.
Я вижу, как дрожат его руки.
— Паруса! — вздорным голосом повторяет старик. — Не эти ваши… ветряные мельницы. Настоящие!
Вот он о чем. Я тоже не признаю за паруса лопастно-роторные приводы океанских лайнеров. Наконец догадываюсь, кого мне напоминает старик в бесформенной серой робе, зато с ярким платком на голове, — старого пирата из детской сказки. И душу пустыни — он странный, этот старик, загадочный и влекущий, как древняя бумажная книга.
— Кофе? — предлагаю я, сам не знаю зачем, и понимаю, что теперь не скоро отделаюсь от собеседника.
Впрочем, сегодня я все равно никуда не тороплюсь.
Ионизированная плазма, циркулирующая вдоль линий магнитного поля. На пределе мощности такое парусное вооружение имеет радиус более сотни километров и суммарную площадь за четыре тысячи квадратов. Удельная тяга фордевинд[1] в спорадическом потоке[2] при грамотном счислении векторов искривления пространства сравнима с химическими двигателями. Могу вдаваться в подробности бесконечно, потому что я — начальник вахты внутрисистемного маневрирования. По-флотски — шкипер.
Старик рассказывал совершенно о другом. Стюард в секторе персонала приветствовал его, как старого знакомого, и назвал Ваном.
— Разве можно — в этом? — кивнул старик в сторону очередного челнока, приземляющегося в десятке километров на разгрузочные шахты. — Сатанинское порождение.
— Аппарат-транспортеры, — пояснил я. — На таких перегрузках человеку не выжить. Автоматика — заданный коридор, озон-регенераторы и посекундный трафик.
— Сатанинское, — подтвердил Ван.
— Сатанинское, — согласился я.
Мы пили кофе и потягивали коньяк. Сперва я немного опасался за старика, потом убедился, что алкоголь видимого действия на него не оказывает, и начал разливать по рюмкам одинаковыми дозами. В паре столиков от нас двое каботажников-атмосферщиков обсуждали какие-то многоуровневые маневры, размахивая руками и прерываясь, чтобы смоделировать ситуацию на коммуникаторах.
Чего там считать — у них вся математика на рефлексах. То ли дело — мы.
— Моя «Диосия» порхала, как бабочка, знаешь? — Ван все-таки немного оживился, во взгляде появилась осмысленность. — Эх!.. Ветер с солеными брызгами выдувает из головы память обо всем дерьме, что оставил на берегу. Ванты звенят, натянутые, как струны… К дьяволу другая музыка.
Парус. Я видел голографические проекции дальних судов, но ни с чем нельзя сравнить реальное изображение разгоняющегося «мотылька». Тороидальный сверкающий парус, шевелящий тонкой бахромой ионизированного газа, действительно похож на махровые крылья бабочки, тело которой — маленькая серая точка во всем этом великолепии. Парус — душа корабля. Он не только разгонный движитель — это и громадная воронка-заборник космического вещества для маршевого привода, и идеальный тормоз при ориентации левентик[3], и радиационный пояс, наш щит от жестких излучений.
Терминология практически не изменилась: все те же бейдевинд, бакштаг и галфвинд[4]. Не думаю, что старик представляет, как рассчитывается инерционная смена галса в полупериоде относительно центра масс системы, но упоминания о такелаже, всяких стакселях, кливерах и бом-брамселях звучат в его исполнении, словно стихи.
— Было время, — вздохнул Ван, — я страдал бессонницей, если не слышал поскрипывания рангоута, а молился только на ляжки нашей деревянной сирены.
Не знаю — от рассказов старика или от выпитого коньяка, но пол покачивается под ногами, словно корабельная палуба, а потоки воздуха из кондиционера кажутся свежим бризом. Сколько лет моему собеседнику? Возможно, Ван не пересказывает фантазии, рожденные на страницах книг. Уж очень это все естественно. В мире хватает чудаков — одни рядятся в стальные латы, другие, не исключено, создают реальные модели старинных судов.
Только Ван не похож на богатого романтика.
— Ты действительно плавал в море на парусе? — решился уточнить я.
— Ходил под парусом, — презрение в голосе. — Ходил.
Старик гордо поднял голову.
— О капитане дер Декене знала любая шлюха в самой последней таверне.
Он опрокинул рюмку, я присоединился, а он опустил глаза.
— Это было, наверное, полтысячи лет назад…
Атмосферщики поднялись, подтвердили счета и направились к выходу. Я с ними знаком не был — даже шапочно. Персонала на базе несколько тысяч, да еще приписанных, таких, как я, — примерно столько же. Зато старика они, похоже, знали неплохо.
Возле нас пилоты задержались, кивнули мне, поприветствовали Вана. А затем сделали невероятное — отстегнули значки-идентификаторы и положили на стойку. Жетон, конечно, просто дань традиции, но ни один уважающий себя пилот на людях без него не покажется. Мы очень суеверные.
— Завтра стартуем, — старший из атмосферщиков коснулся губами согнутого указательного пальца — обычай, доставшийся от военных с их гашетками, — Сбереги, Ван, и плюнь в глаза Вечности.
— Плюну, — согласился Ван, сгребая значки подрагивающей ладонью. — Дай закурить.
Пилот добавил на стойку три сигареты «Sakura». Мой собеседник удовлетворенно хмыкнул:
— Ветра в корму, черти.
Старик опустил жетоны в карман. Звякнуло — судя по звуку, они не оказались там в одиночестве. Пилоты стартуют завтра — не исключено, тогда мы встретимся снова.
Ван снарядил трубку и закурил, распространяя пряный вишневый аромат. Вверху едва слышно загудели дымоудалители.
— Мы все когда-нибудь возвращаемся, — поделился со мной старик, — и целуем чужих женщин, пьем чужое вино, едим чужое мясо, вдыхаем воздух, который пахнет геенной.
За это стоило выпить. Каботажникам проще. Для меня это будет четвертый поход. Первый продлился семь лет, второй — три, последний — четыре. Пол год а — выход на траекторию и разгон до скорости включения позитронного привода, год в кинетическом режиме, полгода — торможение. И обратно. Всего ничего, по сравнению с предстоящим. Но когда-нибудь я тоже вернусь.
— Чтобы вернуться надо уйти, — провозгласил я не менее глубокомысленно.
Чем не тост?
— Много времени провел в море? — я закусил, а Ван снова присосался к трубке.
— Полжизни, черт побери, и еще две недели.
