Артур Дойль - Ужасы воздуха
Впервые меня навело на эту мысль бесследное исчезновение некоторых авиаторов. Разумеется, говорили, что они упали в море, но меня это не удовлетворяет. Например, Веррье во Франции: аэроплан его был найден близ Байонны, а тела не нашли. Бакстер тоже исчез бесследно, хотя аппарат его был найден в лесу под Лейстером. Д-р Миддльтон, следивший в телескоп за его полетом, заявляет, что, как раз перед тем, как тучи закрыли от него аэроплан, он видел, как аппарат, на огромной высоте, неожиданно, скачками, поднялся и стал почти перпендикулярно, в позиции, которую он счел бы невозможной, если б не видел ее собственными глазами. И больше Бекстера не видал никто. Сделали объявление в газетах — без всяких результатов. Затем, было еще несколько аналогичных фактов и, наконец, гибель Гая Коннора. Как много тогда болтали газеты про неразгаданную тайну воздуха — и как мало было сделано для разгадки этой тайны! Коннор спустился блистательнейшим vol plané с невероятной высоты. Но уже не сошел с аппарата, а так и умер на своем пилотском месте. Спрашивается: отчего он умер? Доктора говорят: „Сердце не выдержало?“ Вздор! У Гая Коннора сердце было здоровее моего. А Венабль что говорить? Венабль — единственный, кто был при нем, когда он умирал. Он говорить, что Коннор весь дрожал, словно напуганный ребенок. Венабль так прямо и говорит, что он „перепугался на смерть“ — но чего испугался — сказать не может. Он только и успел выговорить одно слово, вроде „Чудовищно“. А, по моему, это было не „чудовищно“, а „чудовище“. Вот, что хотел сказать бедный Гай. И умер он, действительно, от страха.
— А история с головою Миртля. Разве может кто-нибудь серьезно верить, чтобы при падении голова могла втиснуться в туловище? Не знаю, может быть, это и возможно, но только с Миртлем было другое. И откуда же жир на его платье? В протоколе так ведь и написано: „вся одежда перепачкана жиром“. Странно, что никто не обратил на это внимания. Я один — ну, да я, ведь давно уж это заподозрил. Трижды я поднимался высоко — как издевался надо мною Дэнджерфильд, что я беру с собой ружье! — но, вероятно, недостаточно высоко. Зато завтра, на своем новом легком аэроплане Поль Веронер, с мотором в 175 сил, я легко доберусь до 30,000 футов высоты. И выстрелю в знак того, что побил этот рекорд. Может быть, найдется и во что стрелять. Разумеется, это опасно. Но, если бояться опасностей, тогда уж лучше вовсе не летать, а сидеть дома у камина, в туфлях и халате. Завтра я исследую воздушные джунгли и, если там есть что-нибудь, я узнаю это. Если вернусь, сделаюсь знаменитостью. А, если не вернусь, эта записная книжка объяснит, чего добивался и за что заплатил жизнью… По крайней мере, не будет разговоров о несчастных случаях и тайнах…
Аэроплан я взял свой новый, Поль Веронер. Для хорошего полета нет ничего лучше моноплана. Прежде всего, он не боится сырости, а небо облачное. Затем, он крепкий и слушается каждого движение моей руки, как лошадь мундштука. Мотор о десяти цилиндрах, Робура в 175 лошадиных сил, и все новейшие приспособления. Взял с собой ружье и дюжину патронов. Посмотрели бы вы на физиономию Перкинса, моего механика, когда я велел ему подать ружье. Как он упрашивал меня взять его с собою! На биплане я бы взял, пожалуй, но на моноплане, если вы хотите подняться высоко, надо лететь одному. Оделся я, точно в экспедицию к северному полюсу: две фуфайки, сапоги стеганые на вате и внутри теплые стельки, теплая шапка с наушниками и очки, конечно. В ангаре я чуть не задохся, но, ведь, я собирался лететь выше Гималаев — надо же было одеться соответственно. И, конечно, взял с собою мешок с кислородом — на больших высотах без этого или замерзнешь, или задохнешься, или то и другое.
Для английского сентября день был теплый, душный, в воздухе пахло близким дождем. По временам налетал ветер, с юго-запада — один такой порыв наполовину повернул мне аэроплан назад — но теперь мы уж не боимся ветра… На высоте трех тысяч футов пошел дождь. Ну и ливень! Он барабанил по крыльям аппарата, по моему лицу, по стеклам очков, затемняя поле зрения. Я спустился пониже, но и тут трудно было лететь против дождя. Поднялся повыше — тут был уже не дождь, а град — пришлось удирать от него обратно. Один из цилиндров перестал работать, но я все же поднимался со всей возможной быстротой. И через некоторое время снова услышал глубокий полный звук мотора — десять звуков, слившихся в один. Какое счастье, что теперь изобретен прибор, заглушающий гуденье двигателя и треск пропеллера! По крайней мере, мы теперь всегда слышим, когда в машине что-нибудь неладно.
Около половины десятого я был уже близок к облакам. Подо мною, сквозь дождь, виднелась широкая солсберийская равнина. С полдюжины аэропланов внизу реяли, словно ласточки, на фоне зелени. Должно быть, они удивились, зачем я в такую погоду забираюсь в тучи. Внезапно, как будто серая пелена протянулась, скрыв от меня землю, и всего меня окутало туманом, таким же темным и густым, как лондонский. Стараясь выбраться из тучи, я все поднимал передний винт, пока не раздался автоматически звонок, предостерегающей об опасности, и сам я чуть не соскользнул назад. Намокшие крылья больше, чем я ожидал, отяжелили аппарат, но все же я скоро выбрался из этой тучи в более прозрачную. Был момент, когда над головой моею, на огромной высоте, был как бы потолок, белый, ровный, а внизу такой же ровный, темный пол и посредине ничего, кроме моего моноплана. Удивительно пустынно в этих облачных пространствах… Раз только меня задела крылом по лицу какая-то птица… надо бы нам, авиаторам, научиться различать птиц по виду — ведь они теперь нам сестры…
Внизу разгуливал ветер, порою раздвигая тучи, и тогда, в просветы я видел далекую землю… Постепенно он свежел и, наконец, перешел в сильный бриз — двадцать-восемь в час по моему ветромеру. Было уже очень холодно, хотя измеритель высоты показал всего 9,000. Машина работала великолепно и мы все время поднимались. Груда туч оказалась толще, чем я предполагал, и, наконец, она расплылась золотистым туманом и, вынырнув из него, я очутился под безоблачным небом, над головой моей ярко светило солнце; вверху было только золото и лазурь; внизу — все серебрилось. В четверть одиннадцатого я достиг высоты 12,800 и все продолжал подниматься, чутко прислушиваясь к звуку мотора, не сводя глаз с часов, индикатора, рычага от резервуара с бензином и наноса, накачивающего масло. Не мудрено, что авиаторы бесстрашны. У них столько дела, что некогда подумать о себе. На высоте 15,000 фут компас перестал действовать: указывал то на юг, то на восток: и я мог руководствоваться лишь солнцем и ветром. Я надеялся, что здесь, на высоте, ветер утихнет, но он, наоборот, все крепчал. Моя машина вся дрожала и стонала. Я летел то по ветру, то против ветра — ведь я добивался не только рекорда высоты… по моему расчету джунгли приходятся как раз над нашим Уильтширом, и если я отлечу в сторону, все мои труды пропадут даром…
