Кирилл Залесов - Грехи наши тяжкие
Но наконец-то он пришел. Я его сразу узнал. Заходит, знаете ли, в кабинет директора такой пышущий здоровьем, румянцем и жизнью молодой человек. Сразу видно: любитель женщин, вина и приключений. Уверенно садится в кресло, рукопись кладет на стол.
– Я написал роман, хочу у вас опубликоваться, — заявляет и весело смотрит на меня.
– Очень хорошо, — говорю я. — Вы начинающий автор?
– О да. Хотя кое-что уже успел напечатать. Но это так, мелочи. — Он щелкает пальцами.
– Будем рады ознакомиться с вашей рукописью. Так вот с чего он начал свою литературную карьеру? С истории несчастного моряка из Марселя. Что ж, отлично.
Он пришел через двадцать дней, в модном костюме.
– Очень хорошо, что заглянули, господин Дюма. Рукопись вашу мы прочитали. Для первого литературного опыта — вполне пристойно. Кажется, он ожидал большего.
– Сейчас еще один роман пишу, — сообщает он. — Исторический. Из времен кардинала Ришелье. Нашел замечательных героев.
Я чуть было не закричал: «Знаю, знаю. Читал. Прелестный роман. И фильм смотрел», — но вовремя спохватился.
Говорю спокойно:
– Очень интересно. Рады будем рассмотреть. — И после секундной паузы. — Что же касается этого романа, — я кладу ладонь на рукопись, — то здесь у нас возникли кое-какие предложения. История замечательная. Однако не совсем точно расставлены акценты. Ну куда это годится: человек, получивший неслыханное богатство, всю оставшуюся жизнь посвящает мести каким-то мелким проходимцам. Зачем? Жизнь прекрасна! Нет, он должен им, конечно, отомстить, но не нужно делать это главным в своей жизни. Потом как-то уж пессимистически роман кончается. Пусть герой вновь обретет любовь. Тогда и смысл появится: любовь побеждает годы. В конце концов, почему герой не может иметь семью, детей. Это было бы вознаграждением за его страдания.
Он смотрит на меня внимательно, в глазах появляются искорки. Кажется, он даже не очень огорчен.
– Вы понимаете, что я вам говорю? — осторожно спрашиваю я.
– Да-да. — Он прохаживается по кабинету, подходит к окну, потом к цветам, стоящим на тумбочке. — Не вполне могу с вами согласиться, но… — Он делает паузу. — Но в целом такие изменения возможны.
– Ну и отлично, — говорю я, не скрывая радости. — И поверьте — Улучшения пойдут на пользу.
– Через две недели принесу вам готовую рукопись, — говорит он.
– А успеете? — с опаской спрашиваю я.
– Я могу работать день и ночь. — Он улыбается. — День и ночь.
Действительно, уже через двенадцать дней он приходит ко мне с рукописью. Я прошу его подождать часок, а сам начинаю просматривать текст.
Да, действительно, он учел все замечания. И сделал это мастерски. Я даже подумал, а не перегнул ли я палку? Не наказал ли самого себя? Но ничего менять не стал.
– Поздравляю вас, господин Дюма. Ваш роман будет опубликован в ближайшее время.
– Благодарю. — Он улыбается. — Приглашаю вас по такому случаю сегодня ко мне. Будут дамы.
Он оставил адрес, но, естественно, я не пришел. Времени оставалось в обрез, а у меня было еще одно дело. К тому же меня не покидало ощущение странности происходящего. Вроде и не этот роман был первым… Впрочем, надо было спешить — у меня оставалось всего две недели.
Я попал в зимний сезон. В кабинете главного редактора стоял собачий холод, мебель была какая-то разваленная, словно не издательство, а конура. Крохотная печка-«буржуйка» дышала без толку, но не грела. Это были тяжелые дни. Часто в издательстве гас свет, и работали при свечах. Еда была отвратительная. Досаждали шатающиеся по издательству сумасшедшие авторы. Ходили по коридорам, донимали разговорами. Сотрудницу издательства ограбили прямо в здании. Но я терпел.
Он пришел на четвертый день. Долго тер озябшие руки, достал перевязанную веревкой рукопись и бережно положил на стол.
– Это ваш первый литературный опыт? — стандартный вопрос.
– Да как вам сказать. Крохотные фельетончики и рассказики публиковались в газетах. Под псевдонимами. Ну а это, — он показывает на рукопись, — первая крупная вещь.
– Так вы журналист?
– Нет. — Он выпрямляется — лицо его становится торжественным. — Я врач. Но в это бурное и ужасное время стал пробовать себя в литературе.
– Время действительно ужасное. — Я зябко ежусь. — Как вообще можно жить в таких условиях, да еще писать?!
– Вот как раз писать-то необходимо!
– О чем? О животных? — Я разыгрываю удивление. — «Собачье сердце» — это о братьях наших меньших?
– В какой-то степени… — отвечает он. — О природе человеческой и звериной. О том, как уживаются в одном организме человек разумный и неразумный.
– Очень интересно. — Я сочувственно смотрю на него. — Оригинальная тема.
– Не совсем, — досадливо говорит он. — Об этом многие писали.
– Возможно. — Я не собираюсь устраивать дискуссию. Хотя очень хочется. Сколько я о нем книг прочитал. Но времени совсем нет.
– Вот что, Михаил Афанасьевич, можете завтра зайти?
– Завтра? — Он удивленно смотрит на меня. — Вы успеете?..
– Постараюсь. Мы заинтересованы в свежих самобытных произведениях.
Он прощается и уходит. Из окна мне видно, как метель треплет его пальто.
Книгу эту я читал неоднократно, но из любопытства беру первую страничку. Отпечатано на плохой машинке, отдельные слова вписаны его рукой — почерк красивый.
Короче, ночь я пережил, промаявшись в полудреме в каморке сторожа. Пришлось водку с ним пить, ужасный напиток, ужасный. Слава Богу, в нашем времени его нет. Потом в полусонном состоянии дотянул до трех часов дня, когда явился автор.
– Интересная вещь, — начинаю я заготовленную речь. — И тема животрепещущая. Я так понимаю, вы сегодняшнюю реальность описали? — Я киваю в сторону окна.
– В фактологической части — да. — Он внимательно разглядывает меня.
– Да-да, я заметил — сатира у вас жесткая. Но вот юмора маловато. А знаете почему? Потому что вы слишком все драматизировали. Но если уж драматизировать, то до конца. Вам нужно было Шарикова не в собаку обратно обращать, а разрешить ему пойти в жизнь. Пусть бы он стал работать, завел бы семью, может быть, в тюрьму угодил, тогда и сам запросился бы назад — в собаку. Верно?
– Нет, — он решительно крутит головой. — Это была бы уже авантюрная вещица. Чтиво для подростков.
– А так у вас какая-то недосказанность получается. — Я тру ладони, пытаясь согреться. — Словом, наше предложение такое: дописать повесть и наполнить ее юмором. Считайте, что мы ее уже взяли.
Он молчит, поджав тонкие губы.
– Нет. — Он наклоняет голову, потом протягивает руку и берет рукопись со стола. — Не согласен.
– Подождите, Михаил Афанасьевич. — Я поднимаюсь с места. — Мы же не так много от вас требуем. Все основное остается неизменным — герои, тема, сюжет. Речь идет всего лишь о корректировке сюжета.
