Евгений Лукин - Не верь глазам своим
Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся ее очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась…
* * *Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилег под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать – норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза – томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.
– Ты, дура!.. – заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. – Ты что делаешь!..
В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: «А ну, прекратить немедленно!..» – перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой «Тишина» раскатился раздольный баритональный храп.
Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу № 4. Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.
– Гриша, Гриш!..
Спящий замычал.
– Гриша, проснись! – крикнул Николай.
Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.
– Гриша!
Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.
– Никола, – хрипловато спросил он, – кто это тебя так?
Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол граненые металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, – и затряс профилями.
Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало – в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.
– Н-ни себе чего!.. – выдохнул где-то рядом Чуский. – И это что же, везде так?
– Везде! – крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.
– Н-ни себе чего!.. – повторил Чуский, озираясь. Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражалаизумление и даже любопытство.
– А как все вышло-то?
– Рыбу я ловил! – закричал Перстков. – Пока клевало – все нормально было. А подсек…
* * *Турбаза напоминала кунсткамеру, Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился; но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.
Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста – он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал – это был профиль авантюриста.
– Ну что ты все суетишься, Никола! – скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. – Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!..
По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку.
– Да как же не смертельное! – задохнулся Перстков. – А книга моя, «Другорядь», теперь не выйдет – это как? А чего мне стоило пробить первый сборник – знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет – ни литературы, ни театра!..
Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.
– Театр исчезнуть не может, – машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. – Театр – вечен.
– Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!
– Эва! Огорчил! – всхохотнул внезапно Григорий. – Там не менять – там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…
И Перстков усомнился: верить ли слуху.
– Я знаю, почему ты так говоришь! – закричал он. – У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..
Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берез лебяжьи груди…» Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку – кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила Архангела!..
Всё прахом, всё!
* * *Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.
– Эк, сколько вас! – оторопело проговорил актер, останавливаясь.
– Ну чего ты, пошли… – заныл Перстков. – Ну ее к черту! Она ко всем пристает…
– А ничего-о… – вместо ответа молвил Григорий. – А, Никола?
И он дерзко подмигнул иве.
– У тебя на роже – два профиля! – с ненавистью процедил Перстков.
– Серьезно? – Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. – Почему же два? возразил он. – Один.
– Это на ощупь! – проскрежетал Перстков. – На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..
Актер поглядел на него и вздрогнул – видно, очень уж нехороша была внешность поэта.
– Да, братец, – с подкупающей прямотой согласился он. – Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, – поколебавшись, добавил Григорий, – мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…
Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:
…са-лавь-и жи-вуг на све-те
и-и прасты-ые си-за-ри-и…
– Это у Федора! – вскричал Чуский.
* * *Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
…как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… –
глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор.
– Передачи… – со слезами на глазах шепнул Перетков. – Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему…
