Брайан Олдисс - Зима Геликонии
Лутерин еще раз помолился богу Азоиаксику: пусть отец ничего не узнает о том, что сын связался с женщинами ондодов в распутстве, в которое он впал незадолго до того, как его разбил паралич. Ондодки давали ему то, в чем отказывала Инсил.
Но теперь он решил, что должен отказаться от самок не-людей. Ведь он мужчина. На опушке леса стояло несколько шатких шалашей, куда он наведывался вместе со школьными приятелями, среди прочих и с Уматом Эсикананзи, чтобы путаться там с бесстыжими восьмипалыми сучками. Сучками и ведьмами, которые выходили к ним из леса, появлялись из самых корней... Ходили слухи, что ондодки живут даже с фагорами-самцами. Ладно, он больше на это не польстится. Все это осталось в прошлом, как и смерть его брата, и лучше об этом забыть.
Поместье Эсикананзи нельзя было назвать красивым. Главными чертами его архитектуры были грубые ломаные линии; дома строились с таким расчетом, чтобы противостоять суровому северному климату. В основании домов шел мощный слепой арочный фундамент. Узкие окна с тяжелыми ставнями начинались лишь от второго этажа. Все строение напоминало пирамиду со срезанной вершиной. Бой колокола на колокольне поместья олицетворял суровость здешних мест, словно укрывшуюся в самом сердце северного дома.
Лутерин спрыгнул с хоксни и дернул за ручку дверного звонка.
Он был рослым широкоплечим парнем, уже хорошо тренированным и ловким, в традиционной сиборнальской манере, с лицом круглым и пышущим природным добродушием, хотя сейчас брови, сдвинутые в ожидании появления Инсил, и сжатые по той же причине губы придавали лицу излишнюю суровость. Напряжение и серьезность делали юношу похожим на отца, но серые глаза его лучились, в отличие от глаз отца — темных, с будто углубленными зрачками.
Волосы Лутерина, густыми завитками спускавшиеся почти до плеч, были темно-рыжими и составляли полную противоположность гладкой черноте волос цвета «воронова крыла» девушки, прихода которой он так ждал.
По Инсил Эсикананзи сразу было видно: вот наследница из могущественной семьи. Она умела быть презрительной и холодной. Она мучила. Она лгала. Она в совершенстве владела искусством беззащитности; в иных случаях, если это было более уместно, она верховодила. От ее улыбки веяло зимним холодом — от улыбки, более связанной с выражением вежливости, чем с ее действительным настроением. Ее фиалковые глаза глядели невыносимо равнодушно.
Она пересекала зал-прихожую, неся кувшин с водой, крепко ухватив сосуд за обе ручки. Оказавшись напротив Лутерина, Инсил чуть вздернула подбородок: то был безмолвный досадливый вопрос. Для Лутерина Инсил была невыносимо желанной — еще более желанной из-за своих капризов.
Перед ним была девушка, на которой ему предстояло жениться согласно договору, заключенному между его семьей и семьей Эсикананзи сразу после рождения Инсил, договору, преследующему единственную цель — укрепить связи между самыми могущественными людьми округи.
Стоило Лутерину оказаться в обществе Инсил, как он мгновенно вспомнил привычное ощущение извечной обеспокоенности, почувствовал, что опутан мучительной сетью жалоб, которую девушка ткала вокруг себя.
— А, Лутерин, вижу, ты снова на ногах. Ты великолепен. И, как покорный долгу будущий супруг, надушился вонючим потом хоксни, перед тем как предстать перед невестой и рассыпаться в комплиментах. Ты вырос с тех пор, как улегся в постель, — в особенности твой стан.
Инсил уклонилась от его объятий, ловко заслонившись кувшином. Тогда он положил руку на ее тонкую талию, и девушка позволила проводить себя до подножия широкой, но темной лестницы, маршам которой добавляли мрачности картины. С них на проходящих смотрели мертвые Эсикананзи, словно ушедшие в привязь лики, темные как из-за манеры письма, так и протекшего времени.
— Не издевайся надо мной, Сил. Я скоро опять похудею. То, что я снова обрел здоровье, — уже чудо.
Личный колокольчик Инсил звякал при каждом ее шаге с одной ступеньки на другую.
— Моя мать тоже нездорова. Она всегда нездорова. И моя худоба и стройность — это болезнь, а не здоровье. Тебе повезло — ты оказался у наших дверей, когда моих скучных родителей и еще более скучных братьев, включая и твоего друга Умата, нет дома. Они отбыли на какую-то мрачную церемонию, не знаю куда. Поэтому тебе не грех попробовать воспользоваться преимуществами своего внезапного появления, иными словами, моим одиночеством, верно? Наверняка ты полагаешь, что, пока ты лежал в кровати в своей зимней спячке, я пользовалась услугами конюхов. Отдавалась этим сыновьям рабов на снопах соломы.
Вслед за Инсил он прошел по коридору, по скрипучим половицам, покрытым истертыми ковриками мади. Инсил была рядом, ужасно близко, но казалась призраком в сумеречном свете, просачивающемся сквозь щели между ставнями.
— Для чего ты терзаешь мое сердце, Инсил, когда оно и без того твое?
— Мне нужно не твое сердце, а твоя душа.
Инсил рассмеялась.
— Соберись же с духом. Ударь меня, как бьет меня отец. Почему бы и нет? Разве телесные наказания не самая обычная вещь?
— Нет, — горячо возразил Лутерин. — Наказания? Послушай, когда мы поженимся, я сделаю тебя счастливой. Мы можем ездить вместе на охоту. Мы никогда не расстанемся. Мы будем жить в лесах...
— Ты же знаешь, что для меня комната всегда была милее леса.
Инсил помедлила, положив руку на ручку двери, терзая его улыбкой, выставив ему навстречу свою еще неразвитую грудь, обтянутую льном и кружевами.
— Там, снаружи, люди гораздо лучше, Сил. Не смейся. Зачем делать из меня дурака? Я знаю о страдании ровно столько же, сколько и ты. Целый малый год я провел без сознания — разве можно представить худшее наказание?
Инсил положила палец ему на подбородок, потом передвинула к губам.
— Мудро отдавшись во власть параличу, ты сумел избежать худшего наказания — жить под пятой деспотов-родителей в этом обществе покорных, где тебе, например, приходилось путаться с нелюдью, чтобы получить толику облегчения...
Увидев, что он покраснел, Инсил улыбнулась и сладчайшим голосом продолжила:
— Ты никогда не пытался заглянуть в собственные страдания? Ты без конца упрекаешь меня в том, что я не люблю тебя, но разве я обращаюсь с тобой хуже, чем ты сам обращаешься с собой?
— О чем ты говоришь, Инсил?
Ее слова причиняли ему неизъяснимое мучение.
— Твой отец дома или снова на охоте?
— Дома.
— Насколько я помню, он вернулся с охоты всего за два дня до того, как твой брат покончил с собой. Ты никогда не думал о том, почему Фавин решил убить себя? Мне кажется, он узнал что-то, что ты отказываешься понимать.
