Аркадий и Борис Стругацкие - Пять ложек эликсира
— Я его сосед.
— В каком это смысле? У него же квартира…
— И у меня квартира. Живем дверь в дверь.
— Понятно. Кто вы такой — вот что я хочу понять.
— Феликс Снегирев. Феликс Александрович…
— Мне это имя ничего не говорит.
Феликс взвивается.
— А мне ваше имя, между прочим, тоже ничего не говорит! Однако я вот через весь город к вам сюда перся…
— Документ у вас есть какой-нибудь? Хоть что-нибудь…
— Конечно, нет! Зачем он вам? Вы что — милиция?
Иван Давыдович мрачно смотрит на Феликса.
— Ладно, — произносит он наконец. — Я сам этим займусь. Идите… Стойте! В какой он больнице?
— Во Второй городской.
— Чтоб его там… Действительно другой конец города. Ну ладно, идите. Я займусь.
— Благодарю вас, — ядовито говорит Феликс. — Вы меня просто разодолжили!
Но Иван Давыдович уже повернулся к нему спиной.
Внутренне клокоча, Феликс спускается в гардероб, облачается в плащ, напяливает перед зеркалом берет и поворачивается, чтобы идти, но тут тяжелая рука опускается ему на плечо. Феликс обмирает, но это всего лишь гардеробщик. Античным жестом он указывает в угол на проклятую авоську.
Феликс выходит на крыльцо, ставит авоську у ноги и достает сигарету. Повернувшись от ветра, чтобы закурить, он обмирает: за тяжелой прозрачной дверью, упершись в стекло огромными ладонями и выставив бледное лицо свое, пристально смотрит на него Иван Давыдович Мартынюк. Словно вурдалак вслед ускользнувшей жертве.
Народу в трамвае великое множество. Феликс сидит с авоськой на коленях, а пассажиры стоят стеной, и вдруг между телами образовывается просвет, и Феликс замечает, что в этот просвет пристально смотрят на него светлые выпуклые глаза. Лишь на секунду видит он эти глаза, клетчатую кепку-каскетку, клетчатый галстук между отворотами клетчатого пиджака, но тут трамвай со скрежетом притормаживает, тела смыкаются, и странный наблюдатель исчезает из виду. Некоторое время Феликс хмурится, пытаясь что-то сообразить, но тут между пассажирами вновь возникает просвет, и выясняется, что клетчатый наблюдатель мирно дремлет, сложив на животе руки. Средних лет мужчина, клетчатый пиджак, грязноватые белые брюки…
В зале дома культуры Феликс, расхаживая по краю сцены, разглагольствует перед читателями.
— …С раннего детства меня, например, пичкали классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека ежечасно пичкать классической музыкой, то он к ней помаленьку привыкнет и смирится, и это будет прекрасно. И началось! Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума — нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы — на нас рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей — нас травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению классической музыки имели бы КПД ну хотя бы как у паровоза, мы бы все сейчас были знатоками и ценителями. Ведь это же тысячи и тысячи часов классики по радио, тысячи и тысячи телепрограмм, миллионы пластинок! А что в результате? Сами видите, что в результате…
Под одобрительный шум в зале Феликс отходит к столику и берет очередную записку.
— «Были ли вы за границей?»
Смех в зале. Возглас: «Как в анкете!»
— Да, был. Один раз в Польше туристом. Два раза в Чехословакии с делегацией… Так. А что здесь? Гм… «Кто, по-вашему, больше боится смерти: смертные или бессмертные?»
В зале шум. Феликс пожимает плечами и говорит:
— Странный вопрос. Я на эту тему как-то не думал… Знаете, по-моему, о бессмертии думают главным образом молодые, а мы, старики, больше думаем о смерти!
И тут он видит, как в середине зала воздвигается знакомая ему клетчатая фигура.
— А что думают о смерти бессмертные? — пронзительным фальцетом осведомляется клетчатая фигура.
Этим вопросом Феликс совершенно сбит с толку и несколько даже испуган. Он догадывается, что это неспроста, что есть в этой сцене некий непонятный ему подтекст, он чувствует, что лучше бы ему сейчас не отвечать, а если уж отвечать, то точно, в самое яблочко. Но как это сделать — он не знает, а поэтому бормочет, пытаясь то ли сострить, то ли отбрехаться:
— Поживем, знаете ли, увидим… Я, между прочим, пока еще не бессмертный. Мне трудно, знаете ли, о таких вещах судить…
Клетчатого уже не видно в зале, Феликс утирается платком и разворачивает следующую записку.
Покинув дом культуры, Феликс решает избавиться от проклятой авоськи с бутылками. Он пристраивается в небольшую очередь у ларька по приему стеклотары и стоит, глубоко задумавшись.
Вдруг поднимается визг, крики, очередь бросается врассыпную. Феликс очумело вертит головой, силясь понять, что происходит. И видит он: с пригорка прямо на него, набирая скорость, зловеще-бесшумно катится гигантский МАЗ-самосвал с кузовом, полным строительного мусора. Судорожно подхватив авоську, Феликс отскакивает в сторону, а самосвал, промчавшись в двух шагах, с грохотом вламывается в ларек и останавливается. В кабине его никого нет.
Вокруг кричат, ругаются, воздевают руки.
— Где шофер?
— В гастроном пошел, разгильдяй!
— На тормоз! На тормоз надо ставить!
— Да что же это такое, граждане хорошие? Куда милиция смотрит?
— Где моя посуда? Посуда-то моя где? Он же мне всю посуду подавил!
— Спасибо скажи, что сам жив остался…
— Шофер! Эй, шофер! Куда завалился-то?
— Убирай свою телегу!
Выбравшийся из развалин ларька испуганный приемщик в грязном белом халате вскакивает на подножку и ожесточенно давит на сигнал.
Потряхивая головой, чтобы избавиться от пережитого потрясения, Феликс направляется на Курсы иностранных языков к знакомой своей, Наташе, до которой у него некое маленькое дельце.
По коридорам Курсов он идет свободно, как у себя дома, не раздеваясь и нисколько не стесняясь своих бутылок, раскланиваясь то с уборщицей, то с унылым пожилым курсантом, то с молодыми парнями, устанавливающими стремянку в простенке.
Он небрежно стучит в дверь с табличкой «Группа английского языка» и входит.
В пустом кабинетике за одним из канцелярских столов сидит Наташа, Наталья Петровна, она поднимает на Феликса глаза, и Феликс останавливается. Он ошарашен, у него даже лицо меняется. Когда-то у него была интрижка с этой женщиной, а потом они мирно охладели друг к другу и давно не виделись. Он явился к ней по делу, но теперь, снова увидев эту женщину, обо всем забыл.
Перед ним сидит строго одетая загадочная дама. Прекрасная Женщина с огромными сумрачными глазами ведьмы-чаровницы, с безукоризненно нежной кожей лица и лакомыми губами. Не спуская с нее глаз, Феликс осторожно ставит авоську на пол и, разведя руками, произносит:
