Михаил Белов - Улыбка Мицара
В кафетерии народу было немного. Подавали роцы — роботы обслуживающего центра планеты.
— Черт бы их побрал, — пробормотал Лунь.
— Кого это вы ругаете?
— Роцев.
Мадия облокотилась на стол.
— Вы, звездолетчики, старомодны. Роцы великолепны. Смотрите, как шагают.
Конструкторы придали роцам облик старомодных ресторанных официантов. Один из них остановился перед столиком. На нем черная пара. Белоснежная накрахмаленная сорочка с манжетами. Бордовая бабочка. И безукоризненно красивое лицо. Слишком красивое, чтобы быть живым.
Лет тринадцать назад, когда ввели институт роцев, космонавты на своей подмосковной даче в первую же ночь заперепрограммировали всех роботов. Утром можно было видеть потешную сцену: роботы выстроились перед кафетерием в небольшую колонну и строем пошли к озеру — топиться. Звездолетчики демонстративно отказывались от услуг роботов. Конечно, космонавты не были в претензии к работникам обслуживающего центра. Но людям земных профессий трудно было понять звездолетчиков. Между тем их неприязнь к роботам объяснялась легко. Долгие годы скитаний в космосе со субсветовой скоростью. Звездный мир, загадочный, молчаливый, которому нет ни начала, ни конца. И общество роботов. Да, они незаменимые помощники звездолетчиков. Самое трудное, самое тяжелое ложится на плечи этих умных машин. Лунь уважал их. Но звездолетчику, вернувшемуся из полета, хочется видеть живое лицо, слышать живой человеческий голос…
— Ваш спутник недоволен обслуживанием? — вежливо спросил роц Мадию.
Лукаво глядя на Луня, Мадия с самым серьезным видом объяснила:
— Мой спутник явился с другой планеты и еще не знаком с нашими обычаями. Он считает противоестественным, что на Земле роботов сделали похожими на людей. Он недоволен, что у нас за столом обслуживают машины. Я же восхищаюсь роцами.
— Благодарю. — Роц наклонил голову с безукоризненным пробором. — Только я не машина. Передайте, пожалуйста, это вашему спутнику.
— Роц такая же машина, как и пылесос, — с раздражением сказал Лунь.
— Мы не машины, — бесстрастно ответил роц. — Мы — племя пижонов.
Лунь от души расхохотался забавной выдумке конструкторов и уже весело глядел на роца.
Обед подходил к концу, когда в кафетерий вошел Чарлэ Эллиот.
— Я за вами, — сказал он Мадии, делая вид, что не замечает Луня.
— Познакомьтесь, Чарлз. Это Лунь, космонавт. Он сегодня вытащил меня из сугроба.
— Так это вы? — довольно холодно спросил Эллиот. — Приятно познакомиться. Чарлз Эллиот — астрофизик.
— Садитесь с нами, — предложил Лунь.
— Благодарю. Я обедал.
Они вышли из кафетерия. Падал снег. Было тихо. Сигнал «внимание. Земля» остановил их на площади Космонавтов. Станция «Прощание» передавала сообщение Звездного Совета: «Сегодня в тринадцать часов по московскому времени Земля приняла горестную весть. Квантовая ракета «Уссури» в районе Большой Медведицы подверглась нападению белых шаров. Сквозь черную бездну звездного мира командор звездолета Тарханов шлет землянам прощальный привет. Слушай, Земля! Спустить флаги Объединенного Человечества…»
Лунь снял шапку. Белые снежинки серебрили его голову. Мадия ошеломленно прислушивалась к грому пятикратного артиллерийского салюта — Земля не отказалась от этой давней и славной традиции. В ней было что-то суровое и величественное.
— Прощайте, товарищи, — прошептал Лунь и молча двинулся вперед.
— Красивая смерть, — вздохнул Эллиот. — Но нужна ли она человечеству?
Лунь промолчал. Вокруг было все, как прежде: белые хлопья снега, силуэты домов, толпы людей на площадях. Как будто и не было сообщения о трагедии в космосе, как будто там, в черной бездне, не погиб Ритмин Тарханов. Тот самый Тарханов, который жил мечтой о перестройке Вселенной, о воздушном океане над безжизненными планетами, о благодатных ливневых дождях с громом и молнией над иссушенными песками, о новых искусственных солнцах и их жарких лучах, пронизывающих извечный мрак космоса… И погиб на неизведанной звездной дороге…
— Странно, — сказал Лунь. — Тарханов улетел на Порию задолго до моего рождения. Точнее, старт был дан сорок семь лет назад. По расчетам, звездолет. «Уссури» должен обернуться за двадцать два года.
— Да, я тоже помню это, — согласился Эллиот.
Мадия шла молчаливая, подавленная. Лунь повторил:
— Странно…
— Почему странно? — Мадия подняла мокрые от слез глаза на Луня. — Мой дедушка…
— Тарханов ваш дедушка?
Мадия молча кивнула.
— Хорошо, должно быть, звездолетчикам, — сказал Эллиот, пытаясь сменить тему разговора. — Всю жизнь можно остаться молодым. — Он усмехнулся. — На даче космонавтов отдыхает астробиолог. Ей шестьдесят два года, а мужу двадцать семь. И она любит его. Смешно или нет?
— Не очень удачная тема для шуток, — ответил Лунь. — Это скорее печально.
— Почему? Она же не виновата, что в мире существует парадокс времени. И она молода на вид… — Чарлз пожал плечами.
— Я нисколько не хочу обвинять ее в чем бы то ни было, раздумчиво заговорил Лунь. — Мне думается, у человека есть инстинктивная любовь ко всему тому, что ему нравится. Живет — хочет жить вечно. Влюбился — хочет любить всю жизнь, как в первую минуту признания. В пятьдесят лет жалуется, что нет той свежести чувств, как в двадцать. Мечтает о космосе, чтобы вечно остаться молодым… А это противоречит духу жизни.
Мадия внимательно посмотрела на Луня, сказала мягко:
— По-моему, во все времена человек хотел остаться молодым и красивым. Что же в этом плохого? Объясните.
— Человек, как и всякая живая материя, должен пройти свой жизненный цикл… Вечно жить нельзя и не нужно.
— Вы разве против мечты? Зачем же тогда избрали профессию звездолетчика?
— У вас чисто женская логика, — отбивался Лунь.
— Что поделаешь, если я действительно женщина и, конечно, дитя своей эпохи.
— Пожалуй. — Лунь кивнул головой. — Вы самое настоящее дитя эпохи. А что такое эпоха? Я не смогу дать определения. Эпоха полна жизни и красоты. Она по-своему замкнута, как и всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой. Каждая эпоха посвоему нова, свежа, исполнена своих надежд сама, в себе носит свое благо и свою скорбь… Зачем мне, например, лететь в звездные дали, чтобы вернуться на Землю через тысячу лет?
— Вот именно, зачем? — оживился Эллиот. — Я, например, запретил бы полеты за пределы Солнечной системы.
Лунь покачал головой.
— Нельзя запрещать. Долг человечества — найти разумную жизнь на других планетах. Если сегодня мне скажут: звездолетчик, отправляйся в центр Галактики, — я полечу. Да разве я один? Мы вернемся молодыми, и мы будем чужими среди своих сородичей не потому, что они не примут нас. Примут. И хорошо примут. Но все равно мы будем чувствовать себя чужими. Другая эпоха. Другие нравы…
— Зачем же тогда вы стремитесь к звездам? — спросила Мадия. — Я не понимаю вас…
— Зачем? Боюсь показаться банальным, но отвечю прописной истиной. Мы сегодня должны проложить звездные дороги…
Снегопад кончился. Улицы, дома, деревья окутались снегом. Лунь глядел на Мадию и почему-то вспомнил другую девушку, совсем не похожую на Мадию, — Ирму. Они разные — Ирма и Мадия.
— Нам пора, Мадия, — сказал Эллиот, когда они подошли к стоянке автопланов.
— Что ж, — вздохнула она.
Эллиот скрылся в кабине. Мадия не спешила. Она вдруг показалась Луню ужасно одинокой и беспомощной в этом мире субсветовых скоростей, кибернетических машин, покоренных термоядерных реакций. Ему захотелось сказать ей что-то мягкое и доброе. Он припомнил то, о чем думал, слушая сообщение Звездного Совета, и проговорил угеренно:
— Все будет хорошо, Мадия. Тарханов жив. В этом я убежден. Но нужна новая экспедиция…
Белоснежное стоэтажное здание Звездного Совета поднималось к небу на двух огромных выгнутых опорах, сложенных из мерцающего бледно-синего камня. Они образовывали над Амуром гигантскую дугу.
Мадия стояла в обширном круглом фойе зала заседаний Звездного Совета. Ей казалось, что все это величественное здание летит к звездам. Это ощущение не покидало ее, быть может, оттого, что вокруг ничего земного не было. Диковинные растения, привезенные с далеких планет, лишенных, однако, разумной жизни. Темно-синий купол над головой — словно чужое звездное небо.
Фойе наполнялось людьми. Негры, арабы, русские, китайцы, американцы… Между ними было много общего. И в то же время они были разными. Народы сохранили свое примечательное своеобразие — более всего, вероятно, в определенных психологических чертах.
Раздался мелодичный звон. Мадия поправила прическу и медленно двинулась мимо пышных цветов с метровыми белыми лепестками. Они чем-то привлекли внимание девушки, даже растрогали ее, — может быть, тем, что неуловимо напоминали своей снежной белизной лебедей. Она взглянула на пластиковую дощечку, поблескивавшую на стене возле неведомых цветов, и прочитала с горестным и одновременно горделивым, изумлением:
