Стивен Джонс - Франкенштейн
Когда мы добрались до подножия холмов и начали подъем, все казалось знакомым, но ничего, в отличие от ориентиров на плато, не бросалось в глаза, и я догадался, что это оттого, что все кругом одинаковое, даже любопытные и необычные нагромождения повторялись много раз, становясь банальными. Я понятия не имел, продолжаем мы следовать тропой индейца или нет. Грегорио, несомненно, знал местность, но ему не хватало безошибочного чувства направления слуги Ходсона, так что он время от времени останавливался, прикидывая, куда двигаться дальше, руководствуясь зрительной памятью, чего индейцу не требовалось. Мы часто ошибались, так что приходилось возвращаться, но не настолько, чтобы это сильно замедлило наше продвижение. Несколько раз мы подкреплялись глотком виноградной настойки. Дождь не прекращался, похолодало; поводья сделались скользкими, влага начала просачиваться сквозь ткань ветровки, добавляя к дискомфорту неприятное ощущение сырости и запах мокрой шерсти. Я только обрадовался, когда Грегорио предложил остановиться на ночь, хотя и знал, что мы не преодолели и половины расстояния, которое покрыли с индейцем в первый день пути.
Мы разбили лагерь, решив не возиться с газовой печкой и палатками, пока не выберем более или менее постоянное место стоянки, а просто устроились под прикрытием скал, завернувшись в спальные мешки, поболтали немного и умолкли. Трубка Грегорио еще тлела какое-то время, а потом мы уснули.
Утром лило по-прежнему. Костер погас, и пришлось снова разжигать его, чтобы сварить кофе. Мы позавтракали консервами под пристальными взглядами повесивших уши лошадей. Продвижение еще больше замедлилось, когда мы взобрались выше и вокруг сгустился лес. Возникла необходимость двигаться цепью, и я перебрался в конец колонны. Мы ехали несколько часов и оказались у ручья. Не знаю, был ли это тот самый ручей, который мне пришлось пересечь, следуя за индейцем, — именно тогда я обратил внимание на шрам на его боку, — но даже если и так, мы определенно подошли к воде в другом месте. Берега были пологими, и мы без проблем переправились вброд. Я подумал, что ручей, наверное, тот же, но мы сейчас находимся севернее. Противоположный берег круто поднимался, и я уже подозревал, что мы вот-вот достигнем вершины, так как, по моим грубым прикидкам, мы к этому моменту прошли столько же, сколько за двенадцать-тринадцать тяжких часов моего первого путешествия, но мы продолжали подниматься, а земля все не понижалась, и это утвердило меня в мысли, что наш путь лежит севернее, там, где горная гряда тянется к Тихому океану. Либо так, либо мы едем гораздо медленнее и кружим гораздо больше, чем я надеялся.
Верхней точки мы достигли в разгар пасмурного дня — вся земля теперь лежала под нами. На западе маячили горы, полускрытые туманом и пеленой дождя, кажущиеся почти нереальными. Я спросил, сколько мы уже проехали, и Грегорио ответил, что больше половины пути. Прозвучало это ободряюще и в то же время не внушило большого желания ускорить темп. Пройдя еще несколько миль, мы нашли укрытие среди деревьев и скал и разбили наш второй лагерь.
Сидя у костра после обеда, Грегорио открыл коробку с патронами и принялся молча заряжать свою винтовку. Он поставил ее на предохранитель, но держал рядом с собой. Мой дробовик в разобранном виде — приклад отдельно, стволы отдельно, аккуратно завернутые в тряпицу, — так и лежал в мешке. И мне совершенно не хотелось его доставать. Дурные предчувствия не напоминали о себе, и земля уже не казалась такой дикой, как в первый раз, — сейчас мы двигались медленнее, и я мог хотя бы поговорить с проводником. Но возможно, Грегорио предпочел бы, чтобы и я вооружился.
— Мне тоже вытащить оружие? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Мы не очень близко, — сказал он. — Я просто нервничаю. Никогда раньше я не был в горах без собаки, которая разбудила бы меня в случае опасности. Я оставил собаку другу…
Интересно, подумалось мне, та ли это собака, которая убежала, когда погиб Эль Роджо? Но я не стал спрашивать.
Все утро третьего дня мы постепенно спускались. Дождь поутих, хотя небо оставалось сумрачным, серо-стальным вперемешку с черным. Проехали мы немало, и, хотя к северу и югу от нас земля по-прежнему уходила вниз, оглядываясь, я видел, что пики остались далеко позади. Местность была открытой, и я снова мог ехать рядом с Грегорио, но он пребывал в мрачном настроении. С винтовкой за спиной мой проводник походил на бандита из какого-нибудь голливудского фильма. Когда мы остановились перекусить, он мало интересовался едой, но выпил куда больше писко, чем обычно, будто чтобы протолкнуть куски в желудок, и даже отказался от неизменной послеобеденной трубки, чтобы скорее выступить в путь.
Проехав около мили, мы свернули с относительно ровной дороги и стали спускаться в каньон, протянувшийся в северном направлении. Справа на удивление ровными рядами росли деревья, устало склонившие ветви под весом цепких лишайников и надоедливого дождя, а кряж слева крутыми уступами уходил вниз. Потом я увидел, что впереди склоны смыкаются, и понял, что мы подъехали к началу длинного ущелья. Грегорио откинул капюшон, ветер растрепал его жесткие волосы. Он то и дело оглядывался, встревоженно и озабоченно, и я испугался, не заблудились ли мы.
Потом он осадил мерина, снял с плеча винтовку и положил ее поперек луки. Конь нервно бил копытом.
— Что такое? — спросил я.
— Там.
— Что?
Он показал пальцем в сторону деревьев у начала каньона: — Там я видел его.
Кивнув, я спешился. Грегорио секунду смотрел на меня сверху вниз, потом и сам спрыгнул с коня.
— Ты мне покажешь?
— Я пришел сюда. Я не очень храбр, но я и не трус. Я покажу тебе.
Сейчас он выглядел настоящим испанцем, надменным и гордым. Мы привязали лошадей к дереву и зашагали в сторону рощицы. Я помнил о темноте и тишине, фигурировавших в рассказе Грегорио, но ничего не чувствовал. Место не казалось пугающим. Грегорио продирался сквозь кусты, повесив винтовку себе на грудь, я следовал за ним. Потом растения расступились, и мы оказались на поляне. Там ничего не было. Грегорио двинулся через открытое пространство наискось, низко опустив голову; сапоги его вязли в мягкой земле.
Неожиданно он резко остановился. Я подошел к нему. Костяшки сжимающих винтовку пальцев Грегорио побелели, став такими же белыми, как зубы, которые он обнажил в оскале, и, когда он шевельнул носком сапога, я увидел на земле еще что-то белое. Я опустился на колени, и боль сочувствия пронзила меня. В грязи белел треснувший собачий череп. Череп храброго пса.
Мне хотелось сказать что-то, но что ж тут скажешь… Грегорио секунду с каменным выражением лица смотрел на череп, потом пожал плечами.
