Агоп Мелконян - Память о мире
Мелконян Агоп
Память о мире
АГОП МЕЛКОНЯН
ПАМЯТЬ О МИРЕ
перевод с болгарского Жеко Алексиев
Предисловие
Эта печальная и путаная история понравилась мне, вероятно, потому, что в ней я обнаружил предмет тревоги любого современного ученого: неуверенность в конечном итоге начатого дела. В нашем мире царит хаос, каждый из нас зависит от всех остальных, так что благие намерения одно, а их реальные последствия - нечто совершенно иное.
Все началось с порядочного вороха нестандартных листов синей бумаги, купленного за бесценок в Афинах у какого-то заики. У Старика был вид карманника, и наверняка единственной целью, которую, он преследовал, было дорваться до вожделенной бутылки узо.
Грек долго расписывал, обладателем какого сокровища я становлюсь, да еще уверял, будто "роман'' (он величал эти листки романом) написан самим дьяволом, проживавшим некогда в его родном городке Кипарисии; точнее, автор спервоначала якобы явился в мир в образе сына божьего, но, поскольку душа у него оказалась железной, позднее он перевоплотился в Рогатого.
Ну, и так далее... Ясно, что во всю эту ахинею я ни секунды не верил, но разве может историк устоять перед искушением порыться в стопке никому не нужных бумаг?
Завернув свое приобретение в газету, я потащил его в гостиницу. Приведя в порядок и прочитав эти записки, я понял, что стал владельцем самого сентиментального на земле дневника.
Вначале я не мог разобраться, кто его автор, почему он писал такими длинными и странными фразами.
Мир он видел как бы в кривом зеркале, события утрачивали равновесие, сгущались до критической массы, подходя к грани, после которой - взрыв.
Так кто же он? Это не давало мне покоя. Каким образом слились воедино лед и пламень, грубая жестокость, эгоизм и любовь, способность пролить слезу и издевка?
Что было нужно от нас этому сколь жестокому, столь и сентиментальному существу? Как умудрялось оно жить под грузом такой ненависти? На чьем плече могло выплакать свое горе, у кого найти сочувствие к своей участи?
Перелистывая эти страницы, я немел от неожиданности, от восторга, от гнева. Мне хотелось одновременно плакать и ругаться, бить и защищать, мне было больно, но за кого и почему - я не знал. С этих страниц кто-то протягивал мне руку, но я ее не принимал; с них несся призыв, - ко мне, да к кому угодно, - но оставлял меня холодным и равнодушным, ибо высокомерная мнительность бессмертного не в состоянии тронуть человека.
Углубляясь в эти записки, я сталкивался с чем-то величественным, необозримым, страшным в своей недосягаемости. Автор провозгласил себя богом, вплел в свою судьбу Иосифа и Марию, отца и мать Иисуса; а также самоотверженную Марию Магдалину и двенадцать апостолов, первых христовых учеников. Что это, ирония или безумие? У меня нет ответа. Странной кажется мне мания превращать себя в миф, ваять из себя божество, карабкаться на чужой пьедестал, чтобы с его высоты окинуть человеческий муравейник гордым и исполненным отвращения взглядом.
Да и зачем всё это?
Нет, тут не ирония и не безумие, а стремительный взлет и неудержимое падение мозга, пришедшего в мир, дабы явить свое величие. Чтобы покорить невероятную вершину, ему пришлось и усилие предпринять небывалое - он стал равным богам, но ведь боги отвратительны в своем жестоком одиночестве.
Разумеется, можно было бы окрестить все это "неудачным экспериментом" и тем успокоить свою совесть. Успех трудно дается, но такая констатация ни оправданием, ни утешением служить не может, а потому мне хотелось установить вину, всё равно чью: мою, вашу, любого из нас, нашу общую. Мне хотелось понять, само ли семя, давшее такой плод, было мутантом или почва оказалась бесплодной? Ведь мы пока лишь в начале пути, но пройти его придется до конца, а значит, нам нужна полная во всем ясность! Особенно в том, что связано со странным, непонятным, вохитительным, но таким неопределенным понятием - человек.
В этой истории известная роль принадлежит четверым ученым мужам. Я решил разыскать их. Никакого желания копаться в прошлом, вспоминать о своей работе с автором дневника эти люди не испытывали. Но я не сдавался и в результате заполнил несколько магнитофонных кассет. Затем смонтировал отдельные фрагменты, поместил между ними часть купленных в Афинах записок и вот история, которую я вам предлагаю.
Полностью отдаю себе отчет в том, что она лишена единства, отрывочна, звучит незавершенно. Но ведь у этой истории и вправду еще нет конца. Он все еще одиноко влачит существование там, в Кипарисии, в свинцовой скорлупе, о нем забыли все: небо, которого он никогда не видел, люди, которых он так и не понял, любовь, которая его не коснулась; ласковое солнце, мир.
И он боится размышлять, потому что мысль убьет его.
Профессор Томас Голдинг
ЗАПИСЬ 0001
Приветствую вас, но не кланяюсь!
Не надо недооценивать меня, я не глупец, хотя физиономия моя и может внушить столь превратное представление. Привлекать чужое внимание к собственной персоне, конечно, нескромно, но я все-таки Первый, что дает основание гордиться собой и позволяет обратиться к вам без самоуничижения. У себя в роду я Адам, однако Адам, лишенный плодовитой Евы, вот почему эти записки особенно нужны. Я - участник событий, точнее, их причина. Да ведь и вообще никто теперь не читает, каждый что-то строчит на потребу себе же. Так или иначе, слова вотвот задушат человечество, которое ищет спасение в тиши неграмотности.
Чего ради мне тогда наступать на горло собственному желанию?
Еще вчера меня не было на свете, я был всего лишь желанием.
Их, а не своим желанием, ибо я (разве я еще не говорил этого?) не человек и, следовательно, не обладаю генетически заложенным стремлением к жизни.
Хотели - они, работали надо мной тоже они, на мне не лежит никакой ответственности. Семь лет им понадобилось, чтобы меня создать, и вот я теперь могу сказать:
- Доброе утро, "я"! Доброе утро, Исаил! У меня есть имя и основания гордиться собою, чего же еще желать!
Признаться, я помню момент своего рождения! В 6.47 утра я ощутил первый прилив могущества.
Включился таймер, клетки моего мозга оставались пока пустыми, живительная энергия по ним не текла; и вот краткий импульс - словно пчела ужалила - многообещающий, как ласка.
Потом второй, третий... aктивизировались кристаллы нижней коры, полнились энергией. Ощущение было приятное и какое-то торжественное. Я пробуждался, но не знал окружающего, не мог назвать предметы - весь еще был в будущем времени. Ощупью я знакомился с чемто разреженным и неясным, лишенным вкуса и запаха; и это что-то издалека спешило ко мне с полным чемоданом обещаний - назовите его, как хотите: начало, рождение, бытие...
