Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика
В конторе его встретил вежливый клерк, провел в кабинет, где сидел один из директоров банка — грузный, стриженный под бобрик мужчина. «Бонан весперон!» — приветствовал его Семченко и сразу же начал говорить о расцвете эсперантизма в Советской России. Вначале следовало обрисовать обстановку, создать настроение, вызвать сочувствие, а уж потом переходить к делу. Он вовсе не думал, что сорок тысяч золотых рублей пойдут на нужды эсперантизма. Слава богу, Республике и без того есть на что их истратить.
Честно говоря, в успех не очень-то верилось. Наверняка и до него предпринимались подобные попытки, а вклад до сих пор оставался замороженным. Но не прийти сюда он просто не мог, не имел права.
«Это подлинное возрождение! — Свою речь Семченко выучил наизусть. — Доказательства могут быть представлены Всероссийским союзом эсперантистов через месяц. Лично вам или через Президиум Всемирного конгресса…»
Директор некоторое время удивленно смотрел на него, слушал, потом сделал знак подождать и что-то шепнул приведшему Семченко клерку. Тот вышел, а через минуту пропустил в кабинет пухлого черноволосого человечка с кожей оливкового цвета. Человечек заговорил быстро-быстро, Семченко ничего не понял и лишь уловил несколько раз повторенное слово «сеньор». Тогда дошло наконец, что его принимают здесь за испанца. Эсперанто по звучанию напоминает испанский, о чем Линев всегда печалился.
И осенило: нет здесь никаких эсперантистов! Обычная денежная контора, только под особой вывеской. Все это был обман, политика, состояние эсперантизма в России никого не интересовало. Нечего было бисер метать перед свиньями! От волнения немногие английские фразы исчезли из памяти. Накатила обида, злость, что клюнул на приманку. Он молча повернулся и пошел к двери, провожаемый равнодушным взглядом директора и робким возгласом оливкового человечка: «Сеньо-ор?»
Едва все стихло, Семченко вылез из сортира и огородами, хоронясь, выбрался к гортеатру.
В фойе висела все та же афиша петроградской труппы. Под номером вторым, сразу вслед за Казарозой, в ней значилась некая Ирина Милашевская, колоратурное сопрано — «пастушеские напевы Тироля, песни из всемирно известного спектакля «Кровавый мак степей херсонских», дивертисмент».
Через десять минут он сидел перед сутулой большеротой блондинкой лет двадцати семи — показалось почему-то, что говорить следует именно с ней, хотя в афише были и другие женские фамилии.
— Значит, вы из местной газеты?
— Я не потому к вам пришел, — помялся Семченко. — Вы, наверное, хорошо знали Зинаиду Георгиевну…
— А вы были с ней знакомы раньше? — перебила Милашевская.
— Да. В Петрограде.
— Хотите о ней написать?
— Поймите меня. — Семченко коснулся ее запястья. — Ведь это я пригласил Зинаиду Георгиевну выступить в Стефановском училище.
— Можете не казниться. — Она подняла на него глаза — очень серьезные, с белесыми редкими ресницами. — Вы тут ни при чем.
— То есть?
— Судьба, — пояснила Милашевская. — Вам когда-нибудь гадали? По картам, по руке? А я сама ей гадала. И два раза подряд выпал пиковый туз.
— Вижу, не будет у нас разговора. — Семченко неуверенно поднялся.
— Сядьте. Я вам что-то скажу.
— Ну, что? — Он сел.
— Мои карты никогда не врут, вот что.
— Это все, что вы можете мне сказать?
— А разве вы не за этим сюда пришли? — Милашевская смотрела на него спокойно, без тени улыбки.
— Вы давно с ней знакомы?
— Шесть лет… В Берлине познакомились, перед самой войной. Я брала там уроки в консерватории, а Зиночка готовила голос для пробы у профессора Штитцеля. Был тогда такой знаменитый профессор.
— А после?
— Когда началась война, нас интернировали. Через полгода вместе уехали в Россию. Через Стокгольм, если вас интересуют подробности.
— В России вы продолжали видеться?
— Я жила в Москве. Зиночку встретила лишь в позапрошлом году. На Невском, случайно. Она шла с большой корзиной, а в корзине младенец. Сын. Она его Чикой называла… Сашечика, Чика. Она мне тогда очень обрадовалась. Поставила корзину на тротуар, простынку откинула. Лобастый такой младенец. Я еще удивилась, помню, что ему всего восемь месяцев.
— Сын жив? — быстро спросил Семченко.
— Если бы так! Первый раз он еще прошлой зимой заболел. Зашла как-то к Зиночке на Кирочную — занавески опущены, в комнатах темно. Чика в кроватке лежит. Глаза завязаны, у губ пузырьки пены. Ужасно, когда дети болеют. Хуже нет… Я тогда достала шприц для впрыскиваний, все обошлось. Но через год он умер.
— А когда она рассталась с Алферьевым? — решился наконец Семченко.
— Не будем о нем, — отстранилась Милашевская.
— Я не просто так спрашиваю. У меня есть основания думать, что она погибла не случайно.
Милашевская грустно улыбнулась:
— Вот видите, и вы это поняли. Значит, у вас что-то было с Зиночкой. Скажите, вы любили ее? — Семченко молчал. — Ну, не отвечайте, не надо. Случайных смертей вообще не бывает.
— Как так? — удивился Семченко.
— Толстой вот говорил, что умирают не от болезни, не от пули, а от исчерпанности жизненной задачи… Мы как считаем? Вот болезнь, допустим. От болезни смерть. А на самом деле вовсе не так. Не смерть от болезни, а болезнь от смерти. Должен человек умереть, тогда и появляется болезнь. Только к детям это не относится…
— Но ведь Казароза была здорова!
— Когда умер Чика, она долго болела. Что-то с горлом. Потом поправилась. Я тогда опять уезжала в Москву и подробностей не знаю. Но после болезни у нее изменился голос. Голос ее вы слышали. Небольшой вообще-то, но с какой-то волнующей мягкостью тембра. А теперь словно трещинка в нем появилась. Крошечная, не всякий и заметит. Вот вы, наверное, ничего не заметили. Тем не менее она совсем перестала петь, перестала бывать в театрах и в тех домах, где собираются люди театра. А в нашем кругу это все, конец… Знаете, когда я услышала это вчера, то не удивилась даже. Ужас, боль, что вот сейчас, здесь, так — все это было, да. Но удивления не было. Для всех это чудовищная неожиданность, а я знала Зиночку и чувствовала: что-то должно с ней случиться. Что-то страшное, непоправимое. Не в этот раз, так в следующий. Нехорошо так говорить, нельзя. Но, честное слово, я будто ждала чего-то подобного. Какой-то нелепейшей случайности. Ей не для чего было жить, и это должно было откликнуться. Там… Вы понимаете?
— А как она оказалась в этой поездке?
— Это я ее вытащила. Я! Думала, пусть попробует в провинции выступить, если в Петрограде не хочет. Чуть не силой вытащила. Сама договорилась обо всем… Она из дому-то почти не выходила, не виделась ни с кем. Питалась морковным чаем и ржаными сухарями. Разве друзья иногда подкинут чего-нибудь. Ее ведь многие любили — актеры, режиссеры. Она умела понимать их, умела говорить с ними о них самих. В талантливых людях из нашей среды это редко встречается. Все больше о себе норовят… Но в последнее время она стала другая. Шторы задернет, сядет за стол и сидит. А на столе — гипсовый слепок с Чикиной ручки… От одного этого с ума можно сойти.
