Михаил Белозеров - Улыбка льва
— Меня больше интересует альбедо океана, — говорит Анга.
— Что это такое? — спрашивает Леонт.
— Не знаю, — отвечает Анга, — просто красивое слово. Но если оно изменится, мы замерзнем.
Леонт разглядывает зеленые рожицы.
— … Последнее время мне снится, — вдруг доверительно, не меняя тона, произносит она, — что я лишаюсь зубов. Наклоняюсь — они сыплются — целая горсть, а потом всю ночь вставляю, вот так, — она показывает. — Иногда я боюсь, что это случится днем. Что если у меня какая-нибудь болезнь? А? Все врачи сволочи!
— Мне кажется, — пробует найти нужный тон Леонт, — ты несколько сгущаешь краски.
Те, в шаре, вяло копошатся.
— И ты тоже! Все вы в сговоре! — Она снова замолкает удрученно.
Зрачки у нее странно расширяются, и он видит в глубине их черную бездну с зеркальцем отсвета.
— … А потом, когда их наберется горсть, приходит черт и начинает торговаться. Я страшно боюсь продешевить. Вдруг он обманет? Ты не знаешь, в какую цену моляры?
— Бесценная вещь в нашем возрасте…
— Так я и знала! Нет, я не смогу пережить!..
— Главное — не волнуйся! — Леонту становится ее жалко.
— Даже крест не помогает… пятно на асфальте… В следующий раз я точно не вернусь, зацеплюсь где-нибудь. Какое сегодня число?
Шар медленно пропадает в кронах деревьев.
Самое время выпустить обжору, — подсказывает Мемнон.
— Кстати, — роняет Леонт, — ты не заметила, где Платон? Где этот лакомый кусочек женщин? Плато-о-н!
Он почти уверен, что с Ангой сейчас что-то произойдет — слишком растерянный у нее вид.
— Платон! — кричит Леонт.
— Ты всегда все портишь! — шипит она.
По ее лицу пробегает судорога.
— Я здесь! — раздается голос через два столика от них. Всклокоченная голова возвышается поверх публики. — Иду, дорогая!
— Ненормальный! — признается Анга и от досады пробует попасть Леонту в голень туфелькой.
Наконец-то и он испытывает облегчение.
— Если бы ты знал, сколько сил выпивает из меня этот мерзавец, — исповедуется Анга, саркастически кривя рот.
Через столько лет раздоров она все еще в своей гавани, словно старая потрепанная шхуна.
Платон боком пробирается среди столиков и дожевывает очередной гамбургер. Борта его светлого пиджака выпачканы в шоколаде, а глаза, увеличенные стеклами, излучают полное добродушие профессионального обжоры. Он целует жену в щеку и плюхается рядом:
— Ужасная жара, даже аппетита нет…
Поговаривают, что она не успевает менять ему костюмы, а его толщина служит гарантией верности.
— … но море, и небо, и облака, ты посмотри! — восклицает он и шумно вдыхает морской воздух, как пес, который учуял лакомую кость в куче отбросов.
— Дорогой мой! — бросается в драку Анга, — ты не забыл, что обещал мне сегодня не наедаться до вечера. Что ты будешь делать у Гурея? Я удивляюсь тебе… А впрочем, чему удивляться, мне не привыкать…
Кажется, что последними словами она пытается вызвать к себе жалость. На лице Платона мелькает свирепое выражение.
— Кх! — он издает звук проткнутой шины.
— Чтоб ты мускаргеном подавился! — кричит Анга.
— Не так громко, — пробует укротить ее Платон.
— Ишь ты, неженка! — продолжает Анга. — Разве ты мужчина!
Пока они ссорятся, Леонт отдыхает. Публика за столиками полна ожидания.
Мариам с нетерпеливым обожанием впивается в гитариста.
Материи и той не устоять
Перед всеобщим этим низверженьем
В смертельное зияние. Однако
В самом потоке есть противоток,
Возвратное движение к истоку.
Вот где сокрыта тайна наших тайн.
В потоке неизменно есть избыток…[5]
Старый актер, сменив утренний костюм на вечерний, безуспешно развлекает свою спутницу. Пеон, не отрывая глаз от Мариам, накачивается вином. Кастул с головой погружен в требник. Аммун пишет портрет Харисы в синих тонах. За соседним столом пудрит носик Мелетина, и Тамила делает знаки Леонту, чтобы он перебирался в их компанию.
Внезапно в окружающем что-то меняется. Леонт с удивлением вслушивается в ускользающие звуки голоса Анги, хотя она по-прежнему уверенно отчитывает мужа, возмущенно открывая и закрывая рот. Сцена немого кино. Вместе со странным облачком изо рта выплевываются вдруг скользкие извивающиеся рукокрылые с зеленовато-чешуйчатой кожей и выпученно-обезумевшими глазами. Роняя хлопья липкой пены, они карабкаются по Платону, в кровь раздирают ему лицо и грудь, лезут в рот и уши, прыгают на соседние столики и устраивают там многоголосый шабаш среди перевернутых бокалов и женских локтей, обрывают одну за другой струны на гитаре, взлетают и отыскивают на незащищенных шеях пульсирующие артерии и нежные, лакомо-сахарные затылки, они суетливо вспархивают и с пронзительными криками пикируют вниз.
— Ты искал меня? — слышит Леонт сквозь верещание голос Мариам.
Она хитро улыбается костистым лицом, и в нем явно проступают черты, которые Леонт замечал лишь в редкие моменты скандальных откровений: верхняя губа с двумя вертикальными складками по бокам вдруг оформляется отчетливо и ясно и становится похожей на незахлопнутую сумку. Господи, да она плюет на всех!
Очень хитрые женщины теряют две трети своей привлекательности, — шепчет Мемнон в ухо.
Как ты определяешь? — спрашивает, не оборачиваясь, Леонт.
Отражается на лице.
— Я и не думала, что ты умеешь летать… — Теперь она до вульгарности груба и чувственна; роза, которую она терзает с неспешным смакованием, истекает пунцовыми каплями — как знак того, что это не прелюдия, а завершающий акт. Вместо гитариста остался один гриф с дрожащими закрученными струнами.
"Что с ним стало?" — хочет спросить Леонт.
Мораль и нравственность, — напоминает Мемнон, — есть лишь условно вторичные функции для выполнения глобальной задачи быстротечного порядка, пренебрежение которыми — долговременная зависимость, возможно, и не лежащая в нужный момент в данной плоскости и определяемая необходимостью внутренних побуждений. Человек изначально ублажается в большом и малом. Переплетение настолько запутано, что кажется для вас непосильной головоломкой, — мысль в мысли или связь в связи. Стопроцентной ясности никогда не бывает — даже и (тем более) для Мариам.
— Да… — Леонт с трудом разлепляет застывшие губы, — я тебя искал.
— Но ты ведь не любишь чужую кровь?
Движения ее величественны, как у вдовствующей королевы.
— Не люблю, — отвечает Леонт, чувствуя, как деревенеет язык.
— Так не люби и дальше!
