Филип Фармер - Дейр
Но ведь шепоток был женский! Сигмен великий! Женский голос. Не Мэри. Не то что голоса Мэри — имени ее вовек больше не слышать бы! Единственной женщины, которая вообще — ну, пора уж храбрости набраться и сказать эти слова! — с ним спала Прискорбная, отвратная, унизительная пытка. Но разве отнято желание — хоть бы не было здесь Впередника мысли Хэловы читать! — встретить другую женщину, женщину, способную дать подлинный восторг, а не приевшуюся пустоту от излияния семени, помоги Впередник!
— Шье Ярроу! Уовеву. Сэ мва. Ж’нет Кастинья’. К’гаде охвнетк.
Хэл медленно встал с раскладушки. Затылок похолодел. Шепот доносился из-за окна. Глянул — в хрустальном коробе из лунного света, каким явилось окно, заключено было изображение женской головы. И вдруг словно обрушился светлый короб водопадом. Струи лунного света хлынули по лилейным плечам. Голова кивнула, белизна пальца пересекла черноту губ.
— Бук уомук ту бо жук. Э’уте’х. Сииланс. Уене’х. Уит, сильуупфлэ.
Одеревеневший, но покорный, будто напичканный гипнотиком, Хэл мелкими шажками двинулся к дверному проему. Но не то чтобы уж вовсе без памяти — с оглядкой, спит ли Порнсен, как прежде спал.
Чуть не одолел заученный рефлекс: был порыв разбудить АХ’а. Даже рука потянулась, но Хэл удержал руку. Чей шанс? Его шанс, Хэла. Торопливость и страх в голосе женщины подсказали, что та в нужде и отчаянии. И зовет она именно его, а не какого-то Порнсена.
А что сказал бы, что сделал бы Порнсен, узнай он, что тут, за стенкой, совсем рядышком, находится женщина?
Женщина? Да не может здесь быть никаких женщин!
Но что-то знакомое было в самом звуке ее слов. Странное чувство — будто бы он знает этот язык. Должен знать. И все же не знает.
Замер на месте. Соображать же надо! Если Порнсен проснется и глянет, на месте ли “возлюбленный питомец”, то… Вернулся к раскладушке, подхватил с пола чемоданчик, сунул под простыню, которую дали археологи. Сунул туда же куртку. Воротник свернул комком на подушке. Только в великом сонном беспамятстве мог бы Порнсен принять этот темный ком на подушке и чемоданишко под простыней за спящего Хэла.
Босиком, бесшумно двинулся к дверному проему. Посреди него на полу стояла статуэтка архангела Гавриила высотой сантиметров в восемьдесят, крылья полураспущены, меч в деснице высоко поднят над головой.
Стоит чему-нибудь покрупнее мыши оказаться в полуметре от статуэтки, это почует излучаемое ею поле, и на серебряный браслет вокруг запястья Порнсена пойдет сигнал. И поднимется трезвон — как это уже было, когда явился жук-мешочник, — и вскочит Порнсен, как бы крепко ни спал.
И не только в расчете на непрошеных гостей поставлена была статуэтка. Верное средство не дозволить Хэлу выйти наружу без ведома АХ’а. Не отель, удобств при спальнях здесь нет, так что единственной причиной для выхода могла быть только малая или большая нужда. Ну что ж, проводил бы Порнсен, присмотрел бы, чтобы Хэл этим делом и ограничился.
Осмотревшись, Хэл подхватил мухобойку. У нее была метровой длины рукоять из какого-то гибкого дерева. Стараясь, чтобы рука не дрожала, Хэл плавно оттолкнул статуэтку вбок концом рукояти. Осторожненько, чтобы не перевернулась, а то падение мигом включило бы сигнал тревоги. К счастью, здесь с пола был убран накопившийся за века мусор. И сам пол был гладкий, отполированный тысячами ног.
Выбравшись наружу, Хэл аккуратно подвинул статуэтку на место. Сердце билось — как шальное — и от возни со статуэткой, и от предстоящей встречи с незнакомкой. Он шагнул за угол.
И увидел, что женщина метнулась от окна в тень статуи коленопреклонной богини, метрах в сорока в стороне. Направился к ней и тут увидел, почему она спряталась. Навстречу ковылял Лопушок. Хэл ускорил шаг. Надо было перехватить жучу, прежде чем тот заметит женщину и прежде чем подойдет так близко, что их голоса потревожат сон Порнсена.
— Шолом, алоха, добрых мысленных предначертаний, да возлюбит вас Сигмен! — сказал Лопушок. — Вид у вас тревожный, обеспокоенный, нервный. Это из-за вчерашней аварии?
— Нет. Просто не спится. И охота полюбоваться этими руинами при лунном свете.
— Они великолепны, прекрасны, загадочны и немного печальны, — сказал Лопушок. — Рождают, навевают мысли о многих поколениях, которые жили, обитали здесь. Они рождались, играли, смеялись, плакали, страдали, давали рождение следующему и умирали. Все скончались, все умерли, все миновали, все обратились в прах. Ах, Хэл, от этого на глазах у меня слезы, а в мыслях предчувствие собственной доли.
Лопушок извлек из сумы носовой платок и шумно прочистил нос.
Ну и видок! И все же как человечно — хоть и не во всем — выглядело это чудище, этот уроженец Оздвы. Оздва. Неспецу не понять, что за слово такое, а у этого слова своя история. Какая? А такая: первооткрыватель планеты, впервые завидя туземца, говорят, воскликнул: “Это же Оз-2!”
Оно и впрямь. Аборигены напоминали профессора Жука Кикимору из книги Фрэнка Баума. Дородные округлые тела и непропорционально тонкие члены. Рты, похожие на две римские пятерки, вложенные одна в другую. Губы, толстые, дольчатые. По правде говоря, у жука-кикиморы четыре губы, каждое плечико обеих “пятерок” в месте соединения отделяется глубокой прорезью. Много стадий тому назад по пути эволюции эти губы были ногочелюстями. Модифицировались, превратились в рудиментарные органы, стали выглядеть точь-в-точь как лабиальные отделы, даже функционируют так же. Откуда произошли, не догадаешься, сколько ни разглядывай. А уж как засмеется туземец, как их раздвинет, так земляне приседают от страху. Зубов нет, вместо них зазубренные пилы челюстных валиков. А за ними, в задней части ротовой полости, — серый кожаный занавес. По происхождению — надглотка, а теперь рудиментарный верхний язычок. Именно этот орган придает многим оздвийским звукам раскат на основном тоне, который землянам так трудно воспроизвести.
Эпителий у них на лице — отчасти с пигментацией, как у рыжеволосого Хэла. Но где у Хэла краснина, там у жучей зеленоватый оттенок. В их кровяных тельцах кислород переносят не атомы железа, а атомы меди. Так они говорят. Но дать землянам образцы крови на исследование туземцы все еще отказываются. Хотя и обещают, что в течение ближайших четырех — пяти недель вопрос может быть решен положительно. Как было заявлено, их останавливают религиозные запреты. Если им будут даны твердые гарантии, что земляне не станут употреблять эту кровь в пищу, если будет предложена всесторонняя и четкая проверка исполнения, не исключено удовлетворение запроса пришельцев.
